Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века - [52]
Этой традиции наследовало «Разыскание о хорошем вкусе в поэзии и красноречии» покровительствовавшего Готшеду придворного поэта И. У. Кенига (Johann Ulrich König, «Untersuchung von dem guten Geschmack in der Dicht= und Rede=kunst», 1727). В этой работе, предпосланной подготовленному Кенигом изданию Каница, говорилось:
<…> ein solcher Geschmack ist sowohl aus unsern Geschäften, als aus unsern Ergötzlichkeiten und unserm Wandel, aus Erwehlung eines Standes <…> zu erkennen. <…> In der Welt=Klugheit heist der feine Geschmack eine Fertigkeit das billige dem unbilligen, das nützliche dem schädlichen, das unsrer Absicht beförderliche dem verhinderlichen, und das thunliche dem minder thunlichen vorzuziehen. <…> Diese Wohlständigkeit, welche meist auf einem klugen Gebrauche der Welt, und der Kunst sich gefällig zu machen, beruhet, findet man <…> in grossen Städten und an vornehmen Höfen. Dasjenige, was wir daher den Geschmack des Hofes nennen, nehmlich die höfliche Bezeugungen, ungezwungene Geberden, sinnreiche Redens=Arten <…> welches alles die Römer mit einem einzigen Worte Urbanitas auszudrücken wusten, heist Quintilian deswegen den Geschmack der Stadt. <…>
Er verräth sich aus unsern Moden, aus unserm Zeitvertreibe, Gange, Stellung, Hand-Geberden, Tantzen und andern Leibes= Ubungen. Er erscheinet aus der Anordnung eines Fests, eines Balls, eines Schauspiels, eines Ring-Rennens, einer Schlittenfahrt und andrer öffentlichen Lustbarkeiten. <…> In sinnreichen Schrifften <…> zu einem vollkommenen Geschmack <…> ein solcher Verstand erfordert wird, welcher <…> eine gute Erziehung gehabt, und durch einen langen Gebrauch der Welt, Gemeinschafft des Hofes, Umgang mit Grossen, mit Gelehrten, mit Künstlern und andern feinen Leuten, ausgebessert worden.
[<…> вкус такого рода узнается в деловом обращении, увеселениях и поведении, в выборе состояния. <…> В искусстве поведения тонким вкусом именуется умение предпочесть верное неверному, полезное вредному, выгодное для наших целей невыгодному, осуществимое хуже осуществимому <…> Эта благопристойность, состоящая главным образом в умном обхождении в свете и искусстве нравиться, находится <…> в больших городах и при именитых дворах. То, что мы именуем придворным вкусом, – учтивое поведение, непринужденные манеры, остроумные выражения <…> – все то, что называлось у римлян единым словом Urbanitas, – Квинтиллиан именует поэтому городским вкусом. <…> Он выдает себя в модах, в наших времяпрепровождениях, походке, позе, жестикуляции, танцах и физических упражнениях. Он является в устройстве праздника, бала, спектакля, карусели, катаний на санях и других общественных увеселениях. <…> В остроумных сочинениях <…> для безупречного вкуса <…> требуется рассудок, <…> образованный хорошим воспитанием и усовершенствованный долгим обращением в свете, сообщением при дворе, обхождением с вельможами, учеными, художниками и иными тонкими людьми.] (Canitz 1727, 280–282, 317–318)
В эпоху создания «Двух эпистол» понятие вкуса и стоявшие за ним бытовые и культурные практики придворного вежества укоренялись в России вместе со «знанием жить», которое, как говорилось у Грасиана, «в нынешних веках перьвое искусство» (Грасиан 1760, 297). Как показал Б. А. Успенский, русский литературный язык этой эпохи развивался вместе с «щегольской» культурой; так, Кантемир, изображая щеголя в ранней редакции «Сатиры II», в одном ряду с «модой» упоминал «вкус в платьях» и сравнивал его с архитектурным искусством Растрелли (Кантемир 1956, 375; см.: Успенский 2008, 120–123). На этом фоне складывались поэтические интересы столичного дворянства. А. Т. Болотов вспоминает о Петербурге начала 1750‐х гг.:
Светская ныняшняя жизнь уже получала свое основание и начало. Все что хорошею жизнию ныне называется, тогда только что заводилось, равно как входил в народе и тонкий вкус во всем. Самая нежная любовь, толико подкрепляемая нежными и любовными и в порядочных стихах сочиненными песенками, тогда получала первое только надо молодыми людьми господствие, и помянутых песенок было не только еще очень мало, но оне были в превеликую еще диковинку, и буде где какая проявится, то молодыми боярынями и девушками с языка была неспускаема (Болотов 1870, 179).
Сумароков, главный любовный поэт тех лет, своей литературной репутацией и успехом в обществе был обязан светской моде на песни, порожденной бытовыми обыкновениями «хорошей жизни». Если верить Д. Н. Бантыш-Каменскому, первая песня Сумарокова «была принята с восхищением знатнейшими дамами, которыя пели ее пред императрицею, танцовали под голос ея минуеты» (Бантыш-Каменский 1836, 113). Как отметил еще П. Н. Берков, «Две эпистолы» – в прямом противоречии с Буало – отводили песням существенное место в жанровом пантеоне (см.: Берков 1936, 104–112), а в качестве образца предлагали читателям пересказ собственной песни Сумарокова «Прости, мой свет, в последний раз…».
