Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века - [136]

Рекомендации о применении церковнославянской лексики вписаны здесь в многосоставную картину отношений монархии, церкви и светской словесности. Устойчивость славянского богослужения выступает моделью для имперской вечности, создаваемой усилиями светских авторов, «которые к прославлению отечества природным языком усердствуют». В ломоносовской истории языка обнаруживаются, таким образом, очертания имперской секуляризации[24].

«Предисловие о пользе книг церковных» вписано в обширную традицию рассуждений, устанавливавших прямую и обоюдную связь между государственностью и языком, средоточием национальной культуры (см., напр.: Huber 1984, 248–253). Такой взгляд был сформулирован, в частности, в работах Лейбница «Необязательные размышления касательно использования и усовершенствования немецкого языка» («Unvorgreifliche Gedanken, betreffend die Ausübung und Verbesserung der deutschen Sprache», 1697) и «Воззвание к немцам, дабы лучше упражнять свой разум и язык» («Ermahnung an die Teutsche, ihren Verstand und Sprache beßer zu üben…», 1682–1683; о немецких истоках лингвистической рефлексии «Предисловия…» см.: Keipert 1991, 86–89; Кайперт 1995, 32–34). Оба этих сочинения Лейбница стояли в прямой связи с его проектами немецкой академии. Первое из этих было опубликовано в 1717 г. и в 1732 г. перепечатано Готшедом в хорошо известном Ломоносову журнале «Beiträge zur critischen Historie der deutschen Sprache» (см.: Leibniz 1983, 79, 123). В обеих статьях успехи немецкого языка увязываются с политическим и религиозным престижем Священной Римской империи. В «Воззвании…» читаем:

Die Mayestät unsers Kaysers und der teutschen Nation hoheit wird von allen Völkern annoch erkennet <…> Er ist das weltliche Haupt der Christenheit, und der allgemeinen Kirche Vorsteher. <…> Gott werde einen Weg zu unser Wohlfart finden, und dieses Reich, so der Christenheit Hauptfeste ist, gnädiglich erhalten <…> Ich kan auch nicht glauben, daß müglich sey die Heilige Schrifft in einiger Sprache zierlicher zu dolmetschen, als wir sie in Teutsch haben. So offt ich die Offenbahrung auch in Teutsch lese, werde ich gleichsam entzücket und finde nicht nur in den göttlichen Gedancken ein hohen prophetischen Geist, sondern auch in den Worthen selbst eine recht heroische und, wenn ich so sagen darff, Virgilianische Majestät. <…> [B]ey denen Völckern, deren Glück und Hofnung blühet, die Liebe des Vaterlandes, die Ehre der Nation, die Belohnung der Tugend, ein gleichsam erlaüchteter Verstand und dahehr fließende Sprachrichtigkeit sogar bis auf den gemeinen Man herabgestiegen, und fast durchgehendts sich spüren lasse.

[Величие нашего императора и высокое достоинство немецкой нации еще признается всеми народами <…> Он светский глава христианства и предстоятель всеобщей церкви. <…> Господь сумеет найти путь к нашему благополучию и милостиво оборонит эту империю, главную твердыню христианства. <…> Я не верю, чтобы возможно было священное писание на какой-либо язык перевести великолепнее, чем оно переведено на немецкий. Когда ни читаю я Откровение по-немецки, я словно воспаряю и нахожу не только в божественных мыслях высокий пророческий дух, но и в самых словах истинно героическое и, если позволительно так выразиться, вергилианское величие. <…> [У] тех народов, где процветают счастье и надежда, – там любовь к отечеству, честь нации, вознаграждение добродетели, просвещенный разум и проистекающая отсюда правильность языка нисходят даже к простолюдинам и являются почти повсеместно.] (Leibniz 1846, 4, 16, 18, 22–23)

Как и Лейбниц, Ломоносов в «Предисловии…» соотносит судьбу «природного языка» со «славой всего народа», уточняя, что речь идет о «великих делах Петрова и Елисаветина веку» (Ломоносов, VII, 591–592). В «Необязательных размышлениях…» Лейбниц прославляет «великие ниспосланные господом победы» («große von Gott verliehene Siege» – Leibniz 1983, 6) немцев, в том числе победы над турками, как символический аналог их культурных свершений. Сходная аналогия лежала в подтексте шуваловского письма к Вольтеру. В 1761 г. чуткий к настроениям фаворита Вольтер намеревался адресовать ему такой комплимент: «<…> у вас уже давно существуют там научные учреждения и великолепные театры, а наряду с этим воины ваши снискивают себе славу на берегах Одера и Эльбы» (ЛН 1937, 28). Как и у Лейбница, в письме Шувалова успехи языка выступают свидетельствами «добродетели» и «чести нации». И у Ломоносова, и у Лейбница причастность «природного языка» к священной традиции, воплощенная в библейских переводах, подкрепляет сакральный статус национальной империи. Сходным образом Тредиаковский в посвященном Воронцову «Слове о богатом, различном, искусном и несхотственном витийстве» (1745) утверждал, что Елизавета «не хочет другаго языка, кроме того, которым <…> Богу благочестивейшая молится, Закон христианнейшая защищает, Веру православнейшая исповедует <…> Славу своея Империи достойнешая расширяет» (Тредиаковский 1849, 581). Лейбниц, усматривавший «героическое и вергилианское величие» в языке немецкой Библии, и Ломоносов, заявлявший о преемственности «славенской» книжности по отношению к «древним Гомерам, Пиндарам» (Ломоносов, VII, 587), равно усваивали язык священных текстов политической апологетике «в неоклассическом и имперском духе» (Пиккио 1992, 147).