Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века - [132]

VII

Фрагмент «О нынешнем состоянии словесных наук в России» (отброшенное заглавие: «О чистоте российского штиля») можно счесть первым приступом Ломоносова к работе над задуманным предисловием к собранию своих сочинений: оба текста обосновывают государственную пользу «словесных наук», в том числе на примере древних народов, и возводят достоинства русского языка к «церковным книгам» (в черновом наброске: «книгам, в прошлые веки писанным» – VII, 581–582; о предполагавшемся продолжении наброска см.: Гуковский 1962б, 72–74). Последний тезис занимает центральное место в «Предисловии…», которое, как точно формулирует Х. Кайперт, представляло собой «не столько трактат по стилистике, сколько похвалу русскому языку» (Keipert 1991, 89):

Сие богатство больше всего приобретено купно с греческим христианским законом, когда церковные книги переведены с греческого языка на славенский для славословия божия. <…> Ясно сие видеть можно вникнувшим в книги церковные на славенском языке, коль много мы от переводу ветхого и нового завета, поучений отеческих, духовных песней Дамаскиновых и других творцов канонов видим в славенском языке греческого изобилия и оттуду умножаем довольство российского слова, которое и собственным своим достатком велико и к приятию греческих красот посредством славенского сродно. <…> Справедливость сего доказывается сравнением российского языка с другими, ему сродными. Поляки, преклонясь издавна в католицкую веру, отправляют службу по своему обряду на латинском языке, на котором их стихи и молитвы сочинены во времена варварские по большой части от худых авторов, и потому ни из Греции, ни от Рима не могли снискать подобных преимуществ, каковы в нашем языке от греческого приобретены. Немецкий язык по то время был убог, прост и бессилен, пока в служении употреблялся язык латинский. Но как немецкий народ стал священные книги читать и службу слушать на своем языке, тогда богатство его умножилось, и произошли искусные писатели. Напротив того, в католицких областях, где только одну латынь, и то варварскую, в служении употребляют, подобного успеха в чистоте немецкого языка не находим (Ломоносов, VII, 587–588).

На основании общей традиции церковной письменности Ломоносов постулирует культурное единство православных славян:

Подтверждается вышеупомянутое наше преимущество живущими за Дунаем народами славенского поколения, которые греческого исповедания держатся, ибо хотя разделены от нас иноплеменными языками, однако для употребления славенских книг церковных говорят языком, россиянам довольно вразумительным <…> По времени ж рассуждая, видим, что российский язык от владения Владимирова до нынешнего веку, больше семисот лет, не столько отменился <…> (Там же, 590).

В работе, положившей начало политическому истолкованию «Предисловия…», Р. Пиккио указывает, что ломоносовский культурный «эллинизм» привит к «старинному древу историософских тезисов, уже обобщенных однажды в формуле „Москва – Третий Рим“». По заключению исследователя, «основной пафос этого „Предисловия“ – в конфессиональном патриотизме, ось которого – традиционное русскоцентристское видение славянской православной эйкумены (более или менее прямой наследницы христианской Византийской империи)». Пиккио устанавливает, что в «Предисловии…» речь идет не столько о «литературной норме русского языка», сколько о «той функции древнего языка православно-славянской общности (Slavia Orthodoxa), которая может стать инструментом имперской миссии <…> новой России» (Пиккио 1992, 147–149). Такой взгляд на историческую роль «славенского языка» (Пиккио именует его «протопанславизмом») имел свою традицию в русской имперской рефлексии и был, в частности, сформулирован Татищевым в 41–42‐й главах первой части «Истории Российской», озаглавленных «Язык славенской и разность наречей» и «О умножении и умалении славян и языка»:

<…> наши от 863‐го Мефодием и Кириллом переведенные книги <…> во всех славенских народах греческаго исповедывания употребляемы, ибо печатанных в России каждогодно немалое число в Болгарию, Долматию, Славонию и пр. вывозят. <…> Стрыковский <…> и с ним протчие польские писатели мнят быть в Руси целу древнему славенскому языку <…> Сие так далеко за истину почесть можно, что у нас книги церковные, как выше сказано, от 9‐го ста по Христе язык славенской частию сохраняют, а поляки свой язык <…> много переменили. <…> папежская великая власть и коварный вымысл к содержанию народа в темноте неведения и суеверствах употреблением в богослужении единственно латинского языка, наипаче оной разпространили <…> Даже некоторые благоразумные государи, усмотря такую их противобожную власть, опровергнули. <…> Из всех славенских областей русские государи наиболее всех разпространением и умножением языка славенского славу свою показали <…> На юг великие и славные государства Болгорское, Сербское и другие, под власть турецкую пришед, весьма умалились и умаляются <…> (Татищев 1994, 341–344).

Процитированные главы представляют собой, по всей видимости, прямой источник «Предисловия…». Составлявшаяся в 1740‐х гг. «История Российская» Татищева не была еще напечатана, но ходила в списках в придворном кругу; рукопись первой и второй частей одно время была в собрании Шувалова (см.: Там же, 38). В 1749 г. Ломоносов по просьбе Татищева написал посвящение к первому тому «Истории…» (см.: Ломоносов, VI, 15–16, 545–546). Во второй половине 1750‐х гг. он внимательно изучал этот том для работы над собственной «Древней российской историей», заказанной ему Шуваловым и готовившейся к печати летом–осенью 1758 г., одновременно с «Предисловием…» (см.: Там же, 572–575). Список татищевской «Истории…» Ломоносов держал у себя с 1757 г.; сохранились его пометы на рукописи начальной части этого труда (см.: Коровин 1961, 238–239; Кулябко, Бешенковский 1975, 136–138)