Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века - [130]

«Собрание разных сочинений» печаталось в числе первых изданий Московского университета под личным надзором Шувалова (документы по истории этого издания см.: Пенчко 1960). По предположению Е. С. Кулябко (1966, 104), «Предисловие…» соотносилось с литературной программой Московского университета и его недолговечного литературного общества. Действительно, оно заканчивалось апологией университета и его куратора:

Великая Москва, ободренная пением нового Парнаса, веселится своим сим украшением и показывает оное всем городам российским как вечный залог усердия к отечеству своего основателя, на которого бодрое попечение и усердное предстательство твердую надежду полагают российские музы о высочайшем покровительстве (Ломоносов, VII, 592).

Как подсказывает логика этого отрывка, ведущая от московского «Парнаса» к общим упованиям «российских муз», «Предисловие…» входило в серию университетских публикаций, которые отражали не ограничивавшуюся Москвой культурную политику Шувалова. Заключительная часть «Предисловия…» сплавляла традиционные и авторитетные доводы в пользу поощрения словесности с государственной риторикой елизаветинского царствования. Принятый Шуваловым и Ломоносовым взгляд подразумевал прямую зависимость между успехами словесности и государственным покровительством (см.: Анисимов 1987, 75). «Предисловие…» приписывает расцвет отечественной словесности заслугам монархов:

Подобное счастье оказалось нашему отечеству от просвещения Петрова и действительно настало и основалось щедротою великия его дщери. Ею ободренные в России словесные науки не дадут никогда притти в упадок российскому слову (Ломоносов, VII, 592).

Это вполне конвенциональное рассуждение близко соотносится с елизаветинской политической риторикой. Вопреки предшествующим историческим выкладкам о древности русского языка, «просвещение» России здесь относится к недавнему времени. Двусоставная схема цивилизационного процесса, начатого Петром I и завершенного Елизаветой, использовалась в апологиях ее царствования; процитируем еще раз «Анекдоты о Петре Великом» Вольтера:

ne sut jamais le français, qui est devenu depuis la langue de Pétersbourg sous l’impératrice Elisabeth, à mesure que ce pays s’est civilisé. <…> A présent on a dans Pétersbourg des comédiens français et des opéras italiens. La magnificence et le goût même ont en tout succédé à la barbarie.

[<Петр> не выучил французского, который стал с тех пор языком Петербурга императрицы Елизаветы, по мере того как эта страна цивилизовалась. <…> Теперь в Петербурге есть французские комедианты и итальянская опера. Великолепие и вкус во всем вытеснили варварство.] (Voltaire 46, 55, 68–69)

Как мы видели, идеология «французской партии» рассматривала изящные искусства как знак общего прогресса, уравнивающего Россию с прочими европейскими державами; в приведенных строках «Предисловия…» поощрение «словесных наук» также выступает атрибутом «просвещения». В сходных государственническо-прогрессистских категориях новейшая русская словесность рассматривалась в статье Домашнева «О стихотворстве», опубликованной в «Полезном увеселении» весной 1762 г.:

<…> как трудами <…> Петра Великаго, ум Россиян зделался отверст для всех наук: то нежность вкуса стала быть чувствуема, как скоро зачали чисто мыслить. Хорошее Стихотворство будучи всегда современно просвещенному рассуждению и тонкости вкуса, столь скоро просияло в России, сколь скоро сии дарования зделались нам обыкновенны. <…> В щастливое для наук владение бессмертной славы достойныя императрицы Елисаветы Первой стихотворство пришло в цветущее состояние в России. То, что видели Афины в самое благополучное время своей вольности; что видел Рим при Августе; что видела Италия при Льве Х; что видела Франция при Людовике XIV, увидела Россия во времена великия Елисаветы (Ефремов 1867, 190–191).

Перечисленные Домашневым имена августейших меценатов соответствуют четырем главным эпохам расцвета искусств, которые выделяла так называемая теория великих эпох, распространенная в историографии того времени. В частности, Вольтер во «Вступлении» к «Веку Людовика XIV» воспроизводил эту историческую схему и, как мы помним, вписывал в нее недавнее просвещение России. Вслед за Вольтером «теорию великих эпох» применял к России Сумароков в зачине цитированного выше стихотворения 1755 г. Можно заключить, что фоном для антикизирующей «помпезной риторики» (Пиккио 1992, 146) заключительных абзацев «Предисловия…» служил современный автору язык политической публицистики и апологетики. Задачей словесности Ломоносов провозглашает прославление монархии:

Сие краткое напоминание довольно к движению ревности в тех, которые к прославлению отечества природным языком усердствуют, ведая, что с падением оного без искусных в нем писателей немало затмится слава всего народа. Где древний язык ишпанский, галский, британский и другие с делами оных народов? Не упоминаю о тех, которые в прочих частях света у безграмотных жителей во многие веки чрез преселения и войны разрушились. Бывали и там герои, бывали отменные дела в обществах, бывали чудные в натуре явления, но все в глубоком неведении погрузились. Гораций говорит: