Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века - [108]
(Пиндар 1980, 98)
К этим же стихам, как показывает Маслов (2015, 224–227), может быть возведен и знаменитый зачин ломоносовской «Оды на день восшествия… 1747 года»:
(Ломоносов, VIII, 196)
И у Руссо, и у Ломоносова тишина, основа политического существования городов, противостоит – как точно отметил Мандельштам – постоянной угрозе катастрофы и войны. Ломоносов продолжает свое воззвание к тишине:
(Там же, 198)
В этой цикличности, осложняющей хорошо изученные «сценарии ликования» (см.: Уортман 2002, 129–152; Baehr 1991), коренится поэтическая выразительность тех предвещаний мира, которые Руссо и Ломоносов заимствуют из Библии и классических поэтов. Этой же цикличности подчинена и апроприация природы силами политической аллегории, одновременно описанная Пумпянским и Беньямином. В лекциях 1923–1924 гг. Пумпянский относит Ломоносова к веку «гуманистов», чье «зрение <…> было открыто только к истории, не к природе; природа подчинена истории, представленной в оде тематизмом, и превращается в ряд означений». В оде «природа есть либо 1) аллегория (худший случай), либо 2) аллегорическая декорация (лучший)». Примером служит строфа из «Оды… на день восшествия… 1746 года», представляющая собой «не „геологический пейзаж“, а аллегорию „правления временщиков“» (Пумпянский 2000, 58–59):
(Ломоносов, VIII, 140–141)
Поэтический «ужас» этой картины снимается приведенным выше описанием восхода солнца и самой идеей циклического времени. Процитируем классический зачин «Оды на день восшествия… Елисаветы Петровны 1748 года»:
(Ломоносов, VIII, 215–216)
Наступление утра и нового года достойны торжества только на фоне неизбежно угрожающих державе катастроф, связанных с «враждой», «злостью», «огнем» и «мечом». Аллегорическое соотнесение политического и космического времени венчается фигурой безмятежного земледельца – образом, в котором благополучие империи совпадает с устойчивостью аграрного цикла. Эта фигура отсылает, конечно же, к важнейшему образцу поэтического имперского мессианизма – «Георгикам» и «Буколикам» Вергилия. Среди них узловое место занимала IV эклога, в которой рождение царственного младенца толкуется как предвестие космического обновления. Христианские толкователи усматривали в этих стихах пророчество о рождении Христа и находили там отзвуки библейского языка. Религиозное пророчество совпадает здесь с секулярным временем династической монархии:
(Вергилий 1979, 50–51)
И ода Руссо, посвященная рождению правнука Людовика XIV, и ее авторская экспликация ссылаются на авторитетный пример IV эклоги. Вслед за Руссо и Ломоносов обращается к Вергилию в связи с династической темой – призванием и бракосочетанием наследника Елизаветы Петра Феодоровича в начале 1740‐х гг. (см.: Пумпянский 2000, 62). Ода на его тезоименитство 1743 года вписывает разбиравшееся выше овидианское обожествление монарха в систему вергилианских и библейских профетических тропов. (Это сочетание не произвольно: монолог Пифагора и апофеоз Цезаря в «Метаморфозах» явно опираются на IV эклогу.) Ода 1743 г. построена на реминисценциях IV эклоги, перемежающихся с библейскими:
Научная дискуссия о русском реализме, скомпрометированная советским литературоведением, прервалась в постсоветскую эпоху. В результате модернизация научного языка и адаптация новых академических трендов не затронули историю русской литературы XIX века. Авторы сборника, составленного по следам трех международных конференций, пытаются ответить на вопросы: как можно изучать реализм сегодня? Чем русские жанровые модели отличались от западноевропейских? Как наука и политэкономия влияли на прозу русских классиков? Почему, при всей радикальности взглядов на «женский вопрос», роль женщин-писательниц в развитии русского реализма оставалась весьма ограниченной? Возобновляя дискуссию о русском реализме как важнейшей «моделирующей системе» определенного этапа модерности, авторы рассматривают его сквозь призму социального воображаемого, экономики, эпистемологии XIX века и теории мимесиса, тем самым предлагая читателю широкий диапазон современных научных подходов к проблеме.
Автор монографии — член-корреспондент АН СССР, заслуженный деятель науки РСФСР. В книге рассказывается о главных событиях и фактах японской истории второй половины XVI века, имевших значение переломных для этой страны. Автор прослеживает основные этапы жизни и деятельности правителя и выдающегося полководца средневековой Японии Тоётоми Хидэёси, анализирует сложный и противоречивый характер этой незаурядной личности, его взаимоотношения с окружающими, причины его побед и поражений. Книга повествует о феодальных войнах и народных движениях, рисует политические портреты крупнейших исторических личностей той эпохи, описывает нравы и обычаи японцев того времени.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В настоящей книге чешский историк Йосеф Мацек обращается к одной из наиболее героических страниц истории чешского народа — к периоду гуситского революционного движения., В течение пятнадцати лет чешский народ — крестьяне, городская беднота, массы ремесленников, к которым примкнула часть рыцарства, громил армии крестоносцев, собравшихся с различных концов Европы, чтобы подавить вспыхнувшее в Чехии революционное движение. Мужественная борьба чешского народа в XV веке всколыхнула всю Европу, вызвала отклики в различных концах ее, потребовала предельного напряжения сил европейской реакции, которой так и не удалось покорить чехов силой оружия. Этим периодом своей истории чешский народ гордится по праву.
Имя автора «Рассказы о старых книгах» давно знакомо книговедам и книголюбам страны. У многих библиофилов хранятся в альбомах и папках многочисленные вырезки статей из журналов и газет, в которых А. И. Анушкин рассказывал о редких изданиях, о неожиданных находках в течение своего многолетнего путешествия по просторам страны Библиофилии. А у немногих счастливцев стоит на книжной полке рядом с работами Шилова, Мартынова, Беркова, Смирнова-Сокольского, Уткова, Осетрова, Ласунского и небольшая книжечка Анушкина, выпущенная впервые шесть лет тому назад симферопольским издательством «Таврия».
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В интересной книге М. Брикнера собраны краткие сведения об умирающем и воскресающем спасителе в восточных религиях (Вавилон, Финикия, М. Азия, Греция, Египет, Персия). Брикнер выясняет отношение восточных религий к христианству, проводит аналогии между древними религиями и христианством. Из данных взятых им из истории религий, Брикнер делает соответствующие выводы, что понятие умирающего и воскресающего мессии существовало в восточных религиях задолго до возникновения христианства.
В своем последнем бестселлере Норберт Элиас на глазах завороженных читателей превращает фундаментальную науку в высокое искусство. Классик немецкой социологии изображает Моцарта не только музыкальным гением, но и человеком, вовлеченным в социальное взаимодействие в эпоху драматических перемен, причем человеком отнюдь не самым успешным. Элиас приземляет расхожие представления о творческом таланте Моцарта и показывает его с неожиданной стороны — как композитора, стремившегося контролировать свои страсти и занять достойное место в профессиональной иерархии.
Представление об «особом пути» может быть отнесено к одному из «вечных» и одновременно чисто «русских» сценариев национальной идентификации. В этом сборнике мы хотели бы развеять эту иллюзию, указав на относительно недавний генезис и интеллектуальную траекторию идиомы Sonderweg. Впервые публикуемые на русском языке тексты ведущих немецких и английских историков, изучавших историю довоенной Германии в перспективе нацистской катастрофы, открывают новые возможности продуктивного использования метафоры «особого пути» — в качестве основы для современной историографической методологии.
Для русской интеллектуальной истории «Философические письма» Петра Чаадаева и сама фигура автора имеют первостепенное значение. Официально объявленный умалишенным за свои идеи, Чаадаев пользуется репутацией одного из самых известных и востребованных отечественных философов, которого исследователи то объявляют отцом-основателем западничества с его критическим взглядом на настоящее и будущее России, то прочат славу пророка славянофильства с его верой в грядущее величие страны. Но что если взглянуть на эти тексты и самого Чаадаева иначе? Глубоко погружаясь в интеллектуальную жизнь 1830-х годов, М.
Книга посвящена истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века: времени конкуренции двора, масонских лож и литературы за монополию на «символические образы чувств», которые образованный и европеизированный русский человек должен был воспроизводить в своем внутреннем обиходе. В фокусе исследования – история любви и смерти Андрея Ивановича Тургенева (1781–1803), автора исповедального дневника, одаренного поэта, своего рода «пилотного экземпляра» человека романтической эпохи, не сумевшего привести свою жизнь и свою личность в соответствие с образцами, на которых он был воспитан.