Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века - [107]

Il fallait donc m’appuyer d’autorités dans les endroits où mon enthousiasme paraissait le plus violent; c’est ce que j’ai fait en prenant mes plus hautes idées dans la quatrième Eglogue de Virgile, dans le prophète Isaïe, dans le seconde Epître de Saint-Pierre, dont vous reconnaitrez que ma huitième, neuvième et dixième strophe sont tirées; de sorte que mes auteurs ne pouvant être condamnés, je me suis mis en sûreté d’autant mieux, que toutes ces strophes sont encore allégoriques de la paix, que je prédis qui va régner sur toute la terre, et ces magnifiques images de nouveaux cieux, et d’une terre nouvelle reformée du chaos après sa conflagration, ont effectivement saisi tout le monde, et ont peut-être plus fait concevoir, ce que c’est que le désordre de l’ode, que n’auraient pu faire toutes les définitions.

[Мне необходимо было опереться на авторитеты в тех местах, где энтузиазм мой казался особенно неистовым; именно с этой целью я почерпнул самые возвышенные мои идеи в четвертой эклоге Вергилия, в пророчествах Исайи, во втором послании апостола Петра, откуда, как вы увидите, извлечены моя восьмая, девятая и десятая строфы; так что, поскольку авторы мои не заслуживают осуждения, я защитил себя тем более надежно, что строфы эти суть аллегории мира, который, как я предвещаю, наступит на всей земле, и эти великолепные образы новых небес и новой земли, преобразившейся из хаоса после пожара, поистине потрясли всех и, возможно, сделали более понятным, что такое беспорядок одический, чем сделали бы любые определения.] (Цит. по: Grubbs 1941, 233)

Руссо увязывает энтузиазм и беспорядок оды с определенным модусом политического воображения – с вселенской темпоральностью кризисов и реставраций, с «аллегориями мира», приходящими на смену «хаосу». «Внезапный ужас» поэтического вдохновения мотивирует в оде Руссо картину политико-богословского обновления, связанного с рождением наследника:

Quel monstre de carnage avide

S’est emparé de l’univers?

Quelle impitoyable Euménide

De ses feux infecte les airs?

Quel Dieu souffle en tous lieux la guerre,

Et semble à dépeupler la terre

Exciter nos sanglantes mains?

Mégère, des enfers bannie,

Est-elle aujourd’hui le génie

Qui préside au sort des humains?

Arrête, furie implacable,

Le ciel veut calmer ses rigueurs!

Les feux d’une haine coupable

N’ont que trop embrasé nos cœurs.

Aimable Paix, vierge sacrée,

Descends de la voute azurée;

Viens voir tes temples relevés,

Et ramène au sein de nos villes

Ces dieux bienfaisans et tranquilles,

Que nos crimes ont soulevés.

[Какое чудище покорило вселенную алчному кровопролитию? Какая безжалостная Эвменида напитала воздух своим жаром? Какой бог изрыгает повсюду войну и как будто понуждает наши окровавленные руки опустошить землю? Не Мегера ли, изгнанная из ада, внушила нам свой дух и решает теперь судьбы человечества? Остановись, неумолимая фурия, небеса смягчают свою суровость. Жар преступной ненависти, охвативший наши сердца, уже превзошел всякую меру. Возлюбленная тишина, божественная дева, сойди c лазурного свода, взгляни на свои поднимающиеся вновь храмы и верни в лоно наших городов тех мирных и благодетельных богов, которых возмутили наши преступления.] (Rousseau 1820, 92–93)

В «Оде… на день восшествия… 1746 года» Ломоносов прибегает к сходным фигурам для описания елизаветинского переворота:

Я духом зрю минувше время:

Там грозный злится исполин

Рассыпать земнородных племя

И разрушить натуры чин!

Он ревом бездну возмущает,

Лесисты с мест бугры хватает

И в твердь сквозь облакá разит.

Как Этна в ярости дымится,

Так мгла из челюстей курится

И помрачает солнца вид.

Но, о прекрасная планета,

Любезное светило дней!

Ты ныне, чрез пределы света

Простерши блеск твоих лучей,

Спасенный север освещаешь

И к нам веселый вид склоняешь,

Взирая на Елисавет

И купно на Ея доброты <…>

(Ломоносов, VIII, 141–142)

Пиндар, на которого Руссо ссылается в первой строфе своей оды, неслучайно служит точкой отсчета для обоих одописцев. Агамбен видит в Пиндаре «первого выдающегося мыслителя темы суверенитета». Согласно этому толкованию, 169‐й фрагмент Пиндара («Закон – царь всего <…> одобряя насилие, правит всемогущей рукой») представляет собой «скрытую парадигму, которая предопределяет любые последующие определения суверенной власти: суверен является точкой неразличения насилия и права, границей, на которой насилие превращается в право, а право обращается в насилие» (Агамбен 2011, 44–45; Ломоносов, вопреки распространенному мнению, обращался к авторитетным изданиям Пиндара; см.: Коровин 1961, 336–337). Этот двойственный облик суверенной политики, как кажется, принципиально важен для объяснения востребованности пиндарической оды в Новое время (см. о ней: Маслов 2015). Взаимозависимость и переплетенность насилия и порядка разворачивается – в том числе при помощи прямых парафраз Пиндара – в аллегорической темпоральности оды (см.: Ram 2003, 70–74). Воззвание к «возлюбленной тишине» во второй из процитированных строф Руссо представляет собой переложение первых стихов 8‐й Пифийской оды Пиндара:

Тишина,

Благосклонная дочерь Правды,