Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века - [105]

Новым светилом зажгли, в звезду превратили комету, —

Сколько потомок его. <…> благая Венера

В римский явилась сенат и, незрима никем, похищает

Цезаря душу. Не дав ей в воздушном распасться пространстве,

В небо уносит и там помещает средь вечных созвездий.

И, уносясь, она чует: душа превращается в бога,

Рдеть начала; и его выпускает Венера; взлетел он

Выше луны и, в выси, волосами лучась огневыми,

Блещет звездой; и, смотря на благие деяния сына,

Большим его признает, и, что им побежден, веселится.

(Овидий 1977, 382, 384)

Подобно Мелеандру и Аргениде, чьи слова способны превратить Полиарха в богиню Минерву, Овидий и Ломоносов осуществляют на глазах у публики метаморфозис и преображают давно покойного правителя в бессмертного бога. Необходимое для этой операции риторическое усилие подчеркивается в стихах Ломоносова удвоением (или усугублением, в терминах ломоносовской «Риторики») самого понятия бог. Этот прием тоже восходит к XV песни «Метаморфоз» – а именно к строкам о прибытии в Рим Эскулапова змея, предваряющим рассказ о божественном Юлии:

<…> По непорочным власам тесьмою повязанный белой

             Жрец. «Это бог! Это бог! – восклицает <…>»

Кто он, не знают, но все чтут бога, как велено; вместе

             Все повторяют слова за жрецом; и душою и речью

             Благочестиво ему – Энеаду – являют почтенье.

(Там же, 380)

В безымянном жреце сходятся противоречия, оформляющие сложный статус поэтического восхищения. Авторитетный служитель божества в собственной сфере, он оказывается для читателя позднейшей эпохи ненадежным героем языческой фантазии, местоблюстителем поэта, чья власть над умами строится только на силе вымыслов и выражений. Заимствуя его риторическое усугубление как прием производства бога, Ломоносов выстраивает одический язык по образцу римского имперского культа, в котором божественность власти оборачивается делом классической поэтической техники.

IV

Среди поэтических имен, олицетворяющих эстетику восхищения, первое место в «Оде… 1742 г.» и других одах этой эпохи отведено Пиндару. Высокой поэтической репутацией в Европе Нового времени Пиндар был обязан выполненному Буало переводу античного трактата Псевдо-Лонгина «О возвышенном» и смежным сочинениям французского поэта – «Критическим размышлениям о некоторых местах из сочинений ритора Лонгина» («Réflexions critiques sur quelques passages du rhéteur Longin», 1693), а также «Оде на взятие Намюра» («Ode sur la prise de Namur», 1694–1713) и напечатанному вместе с ней «Рассуждению об оде» («Discours sur l’ode»). Лонгин и Буало видели в Пиндаре образец возвышенного поэтического беспорядка:

<…> поэт <…> иногда преднамеренно ломает последовательность речи и, чтобы лучше войти в это состояние рассудка, так сказать, выходит за пределы рассудочности, тщательно избегая методического порядка и правильных смысловых связей, которые лишили бы души лирическую поэзию (Спор 1985, 265).

Этой пиндарической манере следовал и самый известный французский лирик первой половины XVIII в. Жан Батист Руссо, с которым Ломоносова сравнивали современники (см. гл. VI). Пиндаризм Буало был транспонирован в русскую поэзию Тредиаковским, издавшим в 1734 г. «Оду торжественную о сдаче города Гданска» вместе с «Рассуждением об оде вообще» – подражаниями «Оде» и «Рассуждению» Буало (см.: Алексеева 1996). Ода Тредиаковского предвосхищала одическую манеру Ломоносова, в том числе его генеалогию восторга:

Кое трезвое мне пианство

Слово дает к славной причине?

Чистое Парнаса убранство,

Музы! не вас ли вижу ныне?

И звон ваших струн сладкогласных,

И силу ликов слышу красных;

Все чинит во мне речь избранну.

Народы! радостно внемлите;

Бурливые ветры! молчите:

Храбру прославлять хощу Анну.

В своих песнях, в вечность преславных,

Пиндар, Гораций несравненны

Взнеслися до звезд в небе явных,

Как орлы быстры, дерзновенны

Но буде б ревности сердечной,

Что имеет к Анне жар вечный,

Моея глас лиры сравнился,

То бы сам и Орфей фракийский,

Амфион купно б и фивийский

Сладости ее удивился.

(Тредиаковский 1963, 129)

Ломоносов, студентом конспектировавший трактат Лонгина в переводе Буало (см.: Серман 1983; 2002), перенимает у Буало и Тредиаковского напряженные фигуры вдохновения. В качестве примера восхищения в «Риторике» 1748 г. он наряду со стихами Овидия о Пифагоре приводит зачин оды Буало и собственные подражания ему:

И Боало Депро, начиная оду свою на взятие Намура, говорит:

Какое ученое и священное пьянство дает мне днесь закон? Чистые пермесские музы, не вас ли я вижу? Поспешай, премудрый лик, к звону, который моя лира рождает.

Сюда же принадлежат и следующие стихи:

Священный ужас мысль объемлет!

Отверз Олимп всесильный дверь.

Вся тварь со многим страхом внемлет и проч.

Также и сии:

Какая бодрая дремота

Открыла мысли явный сон?

Еще горит во мне охота

Торжественный возвысить тон.

Мне вдруг ужасный гром блистает,

И купно ясный день сияет!

То сердце сильна власть страшит,

То кротость разум мой живит!

То бодрость страх, то страх ту клонит,

Противна мысль противну гонит!

(Ломоносов, VII, 285–286)

Последние стихи, взятые из «Оды… 1742 года…», опираются на анализ оды Сафо в VIII главе трактата Лонгина: