Придворная словесность: институт литературы и конструкции абсолютизма в России середины XVIII века - [106]

Voyez de combien de mouvements contraires elle est agitée. Elle gèle, elle brûle, elle est folle, elle est sage; ou elle est entièrement hors d’elle-mesme, ou elle va mourir. En un mot on diroit qu’elle n’est pas éprise d’une simple passion, mais que son âme est un rendez-vous de toutes les passions.

[Взгляните на нее: сколькими противоположными чувствами она волнуема. Она леденеет, она горит, она безумна, она мудра; она либо совершенно выйдет из себя, либо умрет: одним словом, мы не скажем, что ее обуревает одна простая страсть, но что в ее душе встречаются все страсти.] (Boileau 1966, 357)

К выделенным словам Буало делает примечание:

C’est ainsi que j’ay traduit φοβει̃ται, et c’est ainsi qu’il le faut entendre, comme je le prouverai aisément s’il est nécessaire. Horace, qui est amoureux des Hellenismes, employe le mot de Metus en ce même sens dans l’Ode Bacchum in remotis; quand il dit: Evoe! recenti mens trepidat metu; car cela veut dire: Je suis encore plein de la sainte horreur du dieu qui m’a transporté.

[Так я перевел глагол φοβει̃ται [боится], и именно так его надо понимать. В случае необходимости я могу легко это доказать: Гораций, любивший заимствовать выражения греческие, использует в таком же значении слово metus [страх] в оде [II, 19] Bacchum in remotis, когда говорит: Evoe! recenti mens trepidat metu [«Эвоэ! мой разум трепещет от внезапного страха»]. Этим он хочет сказать: «Я полон обуявшим меня священным страхом божества».] (Boileau 1966, 416)

Любовный трепет Сафо, с которым Буало сопоставляет августианский язык Горация, становится в пиндарической традиции образцом для политического восхищения. Руссо парафразирует стихи Горация и их толкование у Буало в известной оде на рождение наследника престола («Ode… sur la naissance de monseigneur le duc de Bretagne», 1707):

D’où naît cette soudaine horreur?

Un dieu vient échauffer mon âme

D’une prophétique fureur. <…>

Apollon m’inspire et m’éclaire <…>

[Откуда происходит этот внезапный ужас? / Какой-то бог воспаляет мою душу / Пророческим неистовством. <…> / Аполлон вдохновляет меня и просвещает <…>.] (Rousseau 1820, 93)

Руссо неслучайно переносит «священный ужас» в политическую сферу. Уже Буало в «Рассуждении об оде» толкует пиндарический восторг своей оды как риторическую проекцию королевского могущества:

Я избрал ее темой взятие Намюра как величайшее военное событие наших дней и как самый подходящий предмет, для того чтобы разжечь воображение поэта. Я, насколько смог, придал в ней пышность своему слогу и по примеру древних дифирамбических поэтов употребил самые смелые фигуры, вплоть до того, что преобразил в звезду белое перо, которое король обыкновенно носит на шляпе и которое в самом деле являет собой как бы зловещую комету в глазах наших врагов, считающих себя погибшими, как только замечают ее (Спор 1985, 266).

Фигура восхищения как модус созерцания и подкрепленного смелыми тропами описания «весьма великого, нечаянного или страшного и чрезъестественного дела» сращивается здесь с механикой власти, подчиняющей себе воображение подданных и врагов. Сходным образом Тредиаковский в «Рассуждении об оде вообще» выводит «пиндарическую» смелость поэтической речи, помещающей на поле боя отсутствовавшую там монархиню, из могущества высочайших повелений:

Не меньше ж у меня и пятая строфа смела, которая полагает, что якобы сама Ея Императорское Величество при осаде присутствует, и полководствует, вместо чтоб отдать, по правде, ту честь его сиятельству Графу фон Минниху, воиск Ея Императорскаго Величества Генералу Фельдмаршалу. И поистинне, где указ Ея Императорскаго Величества повелевает что отправлять, там Пиита присутствие самого лица, повелевающего то исполнять может ввести, и указ за присутствие взять (Trediakovskij 1989, 539–540; курсив наш. – К. О.).

В тропах поэтического воображения разворачивается, таким образом, риторическое могущество монархии. Действуя по этой же логике, Ломоносов вводит аллегорический портрет Анны в картину Хотинской победы и выстраивает собственные стихи как медиум царской воли:

Целуйте ногу ту в слезах,

Что вас, Агаряне, попрала,

Целуйте руку, что вам страх

Мечем кровавым показала.

Великой Анны грозной взор

Отраду дать просящим скор;

По страшной туче воссияет,

К себе повинность вашу зря,

К своим любовию горя,

Вам казнь и милость обещает. <…>

(Ломоносов, VIII, 25–26; курсив наш. – К. О.)

Политическая эстетика ломоносовской оды опирается в существенных чертах на Лонгина и пиндарическую манеру Буало и Ж. Б. Руссо. В уже упоминавшемся письме к Шувалову 1753 г. Ломоносов защищал свои «надутые изображения», ссылаясь на Пиндара, Малерба и «самых великих древних и новых стихотворцев высокопарные мысли, похвальные во все веки и от всех народов почитаемые». Он приводил затем слова Пифагора из «Метаморфоз», описание Полифема из Энеиды и цитировавшееся у Лонгина описание Посейдона у Гомера и повторял: «Сим подобных высоких мыслей наполнены все великие стихотворцы, так что из них можно собрать не одну великую книгу» (Ломоносов, Х, 490–492). Эта аргументация сходствует с письмом Руссо в защиту уже знакомой нам оды, публиковавшимся в изданиях его сочинений с 1712 г.: