Придорожная собачонка - [24]

Одна жизнь

Вопреки советам отца и дяди, приверженцев Века Разума, она зачитывалась сентиментальными романами, выше всего почитала стихи Оссиана и обожала Байрона. С жаром танцевала на балах, но больше любила скакать верхом по лесам или поверять бумаге восторженные сочинения на французском — языке, который знала лучше, чем свой родной, польский. Разумеется, она не могла не влюбиться. Ее избранник, русский красавец офицер, сын губернатора Литвы, был связан с освободительным движением, но в списке подозреваемых в заговоре декабристов его не оказалось.

Семья настаивала, чтобы она вышла замуж, но безуспешно. Она добивалась только любви Владимира, и он не устоял перед ее пылкими признаниями. Потом она дрожала за него, когда началась русско-турецкая война и его полк отправили на Балканы. Известие о гибели Владимира при штурме крепости Шумла она восприняла как конец собственной жизни. Не снимала траура и поставила перед собой единственную цель: отыскать могилу возлюбленного и возвести там мавзолей — она получила наследство и могла это себе позволить. Его родина стала теперь ее родиной, польско-русские распри ее не касались. Она перебралась в Одессу — поближе к Балканам, к месту, где погиб любимый.

Ей было около сорока, когда она приехала в Стамбул по делам, связанным с постройкой мавзолея. И познакомилась там с эмиссаром польской эмиграции во Франции, писателем Михалом Чайковским, который занимался на Балканах тайной разведывательной и организационной антироссийской деятельностью. Случилось так, что они стали жить вместе, хотя в Париже у Михала была жена-француженка и трое детей, а во время одной из поездок в отпуск он еще добавил к ним четвертого. Новому своему мужчине она была предана безгранично. Отныне его родина была ее родиной, его дело — ее делом, а деньги, предназначавшиеся на мавзолей, она тратила на разведывательную деятельность Михала.

Ее друг перешел в ислам и принял новое имя: Мехмед Садик. Он хотел заручиться поддержкой султана и объяснял свой поступок интересами высокой политики. Тогда она официально стала его женой, хотя это и значило, что она разделит участь турецких женщин, будет ходить в чадре и откажется от своих любимых верховых прогулок.

Садик-паша, солдат и политик, во время Крымской войны командовавший казачьими отрядами, нашел в панне Снядецкой — как ее упорно продолжали называть поляки — наперсницу, помощницу и советчицу на ниве эмигрантской и международной политики. Ее литературные способности теперь пригодились для составления различных рапортов, докладных записок и политических писем, так что дни ее, а затем месяцы и годы проходили в трудах.

В юности она считалась дикой, своенравной, упрямой, безразличной к условностям и приличиям — и это мнение с годами упрочилось. Архив ее не уцелел, и мы никогда не узнаем, как она завоевала Владимира, что делала в Одессе и как начался ее роман с Садиком. Добавим к этому, что у нее были резкие черты, черные глаза, бледное лицо, тонкая фигура. Сплетен о ней хватило бы на несколько томов. Вряд ли кто помнил бы сегодня о ее существовании, если бы когда-то в Вильно она не танцевала и не каталась верхом с Юлеком[7], сыном Саломеи Бекю от первого брака. Правда, ее не интересовал мечтательный юноша, и когда он признался ей в любви, она резко его одернула. Годы спустя он в своих стихах называл ее единственной любовью своей жизни. Когда ей об этом говорили, она пожимала плечами.

Забавы школяров

Дед был родом оттуда, с востока, и само собой разумелось, что он постоянно пребывает мыслями в стране, довольно загадочной, а зовется она — прошлое. Он не очень часто о ней рассказывал, а если это случалось, к его рассказам никто не прислушивался. Один из них, однако, показался достаточно забавным кому-то из молодых и потому был записан:

«Почти все в нашем старом университете были родом из одних и тех же приходов и поветов края, который уже тогда казался чужакам экзотическим.

— Это значит, что родились они в глухих уголках, далеких не только от больших городов, но и от железнодорожных линий, в небольших усадьбах и деревеньках, стоящих над речкой с растущими по берегу ольхами, притулившихся под горкой, у озерка, всегда между стенами леса. Как и мне, им с детства были знакомы запахи болота, мокнущего осенью льна, опилок, смолы, мокрой собачьей шерсти, когда псы возвращаются домой, набегавшись в чаще. Они знали, где и когда нерестятся щуки, как приготовить острогу для ночной рыбной ловли с лучиной, как читать лисьи следы на пороше, на какой пихте скорее всего обнаружится гнездо соек.

Короче говоря, все мы обладали некоторыми знаниями помимо тех, что приобретали в школьных классах и аудиториях университета. Мы трудолюбиво зубрили латынь и порой вставляли латинские слова либо фразы в глупые шутки, когда валяли дурака, как всякие недоросли, а те, кто занимался юриспруденцией, заучивали наизусть формулы римского права и канонического права, так что, разбуди кого-нибудь среди ночи, он мог без запинки изложить сложности usu fructus или перечислить привилегии, которыми обладает nasciturus.

Однако в наших забавах и спорах чаще, чем латынь, звучал простонародный белорусский, на который мы переходили без труда. На нем же мы рассказывали друг другу смешные и неприличные истории, героями которых обычно были говорящие животные, медведи, лисы, а чаще всего зайцы и бобры. Использование этого языка позволило нам внести некий вклад в терминологию гуманитарных наук, обреченный, из-за перебора событий в той части Европы, на забвение, отчего логики (поскольку речь идет об этой дисциплине) так никогда и не узнают, сколь усердных имели адептов в нашем скромном городе. Вспоминая об этом, я в полной мере сознаю, что я — единственный человек на земле, который еще это помнит и вдобавок не стыдится рассказывать о таких мелочах из нашей не слишком возвышенной юности.