Приднестровский беспредел - [8]

А у пряников с той стороны и техника румынская, и военные советники, и наемники оттуда. И еще. Гимн, флаг, язык у них румынские, понимаешь? То есть, они там у себя в Кишиневе взяли и одним махом упразднили такой народ как молдаване. Нормальная байда? Так что, они нормальные? Румыны и есть.

Некоторое время ехали молча. Стало слышно, как в голове кузова невнятно переругиваются Василич и еще один «бывалый».

«Значит так, я на „Эдельвейс“ возьму четверых, а остальных тебе на „Ворон“ отдам…»

«Э, Василич, а не до хера ли тебе будет столько народу, а?…»

«Да пошел ты!.. У тебя на „Вороне“ и так хренова куча раздолбаев без дела сидит…»

«Это у меня-то без дела?!.. Да я…»

Движок на подъеме взревел громче, и Миха уже ничего не слышал.

— Собакин! — неожиданно крикнул сидевший у самой кабины Василич. И после паузы снова: — Собакин! Оглох, что ли?

«Блин, это ж он меня зовет!..» — дошло до Михи.

— Че?

— Ну и фамилия у тебя!

— Вообще-то, моя фамилия — Остен-Бакен, — сказал Миха.

— Та до фени мне, как твоя фамилия… В штабе сказали, на «Вороне» людей маловато. Пару человек там оставим. Да и тебя с ними…

— Почему?

— А и на хер ты мне на «Эдельвейсе» не нужен такой красивый, — пояснил Василич.

— Вижу, у вас здесь добровольцев здорово любят.

— Любят, да не всех. Таких, как ты — нет.

— Понятно. Спасибо. А почему?

— По кочану. Умный больно.

— Да ладно, не обращай внимания, браток, — дернул Миху за рукав парнишка. — Василич у нас того, старой закалки человек. Сталинской еще. Он ко всему — по-своему.

В четырехугольнике заднего вида уплыл дорожный указатель развилки на Гояны.

— Совсем уже чуть-чуть осталось, — сказал парнишка.

— Слышь, я вот смотрю и никак не могу понять, — задумчиво пробормотал Миха, — это что же, вдоль дороги, орехи, да?

— Ну не кактусы же. В России вдоль дорог тополя растут, от которых кроме пуха толку нету. А у нас страна маленькая — мы из всего выгоду ищем.

— И чьи они?

— Да ничьи. Подходи, рви. Сейчас еще рано, а посмотрел бы ты, что здесь в сентябре творится.

— С ума сойти…

Несмотря ни на что, Миха себя прекрасно чувствовал. Казалось бы, не на пикник едем, — на войну. Там ладно бы убить, а так изуродовать может, что ни в одну кунсткамеру не примут. Да и без этого жизнь в окопах, тем более в марте месяце, — вещь малоприятная. И все же… И все же куда-то подевалось, сгинуло напряжение, стискивавшее его душу все это время, дышалось легко, свободно, мысли были четкими и ясными, как день вокруг. Все, что окружало Миху, безоговорочно нравилось ему, — убегающие назад ряды ореховых деревьев, холмистые пейзажи снаружи, густо сидящие на скамейках ополченцы со стиснутыми между колен автоматами. Даже грубиян-Василич, недовольно ворчавший в своем уголке, казался до смешного симпатичным.

И сам он, — «доброволец Собакин», худощавый узколицый брюнет двадцати четырех лет, темный от грязи, в драной одежде, хохляцкий еврей с псиным псевдонимом и добрым стволом калибра пять сорок пять, ироничный мерзавец, едущий умирать за совершенно чуждое ему дело, — сам он был себе чрезвычайно приятен.

Ему сейчас хотелось только одного: поскорее прибыть на место. Там были окопы и смерть, и слава, и война. А еще, блин, там был обед!..

«Судя по размеру пайков — мне здесь понравится, — подумал Миха, когда после сытного обеда новоприбывших вели на позиции. — Нет войны лучше, чем война ложками. Я бы на месте всех вояк в мире только так и сражался бы…»

От каски Миха отказался. От прямого попадания она все равно не защитит, а носить для пущего товарного вида, — так эта жестяная посудина осточертела ему еще в армии. Он всегда считал, что каска — деталь скорее психологической защиты. А в этом он покамест не нуждался. Патронов дали всего на три рожка. Зарядив автомат и засунув две эргэдэшки в карманы куртки, Миха почувствовал себя этаким приднестровским Рэмбо, грозой всех и всяческих румынов, сколько их ни есть в границах бывшего Варшавского договора.

Заняв указанное место в прямом как стрела окопе, он закурил резервный бычок и улыбнулся давешнему щуплому парнишке из «ЗИЛа».

— А знаешь, Митяй, клево, что Василич тебя на «Эдельвейс» не взял. Все — знакомая рожа.

— Да хули, мне фиолетово, где торчать, — равнодушно ответил тот, поудобнее устраиваясь в тени бруствера. — Вот блин, матрас весь мокрый!.. Как они здесь воюют, хер ихню мать знает…

С Днестра дул влажный холодный ветер. Миха зябко поежился, натянул куртку пониже, чтобы не голым задом, и уселся на матрас. «Все ж не так сыро…» Немного посидев так, уставившись на противоположную стенку окопа, он заскучал и осторожно выглянул наружу.

Линия окопов ополченцев тянулась параллельно Днестру между двумя лесопосадками и дальше, через поле люцерны. Сзади и чуть в стороне виднелись едва-едва приподнятые над грунтом крыши землянок. Впереди на пологом уклоне раскинулся персиковый сад. За садом были румыны.

В воздухе висела странная глухая тишина. Человеку, никогда не бывавшему на войне, знающему о ней только по фильмам и рассказам, представляется, что на линии фронта все только тем и занимаются, что двадцать четыре часа в сутки выпускают весь наличный боезапас в сторону неприятеля. И неумолчно грохочет канонада, и взрываются снаряды и бомбы, и обезумевшие от смерти и войны люди все время поднимаются под дружное «ура!» из окопов навстречу шквалу убийственного огня. Поэтому Миха был несколько удивлен, когда за первый час пребывания на позициях не услышал ни одного выстрела. Только и там, и тут беззаботно чирикали птицы, шумел ветер в голых ветвях деревьев, бормотали в окопе люди. И редко-редко откуда-то издалека доносилось эхо жидкой как дисбатовская баланда пальбы. «Ну и война… — подумал Миха с легким оттенком презрения. — Не война, а курорт. Когда потеплеет, надо будет позагорать…»