При вечернем и утреннем свете - [3]

Вспомните, ребята,

Вспомните, ребята,—

Разве это выразить словами,

Как они стояли

У военкомата

С бритыми навечно головами.

Вспомним их сегодня всех до одного,

Вымостивших страшную дорогу.

Скоро, кроме нас, уже не будет никого,

Кто вместе с ними слышал первую тревогу.

И когда над ними грянул смертный гром

Трубами районного оркестра,

Мы глотали звуки

Ярости и муки,

Чтоб хотя бы музыка воскресла.

Вспомните, ребята,

Вспомните, ребята,—

Это только мы видали с вами,

Как они шагали

От военкомата

С бритыми навечно головами.

1977

Спасибо отцу

Спасибо отцу, не погиб

На гибельной, страшной войне.

А мог бы погибнуть вполне.

Спасибо отцу, не пропал,

Лопаткой себя окопал,

Мозгами, где надо, раскинул,

Ногтями, что надо, наскреб —

И выжил. Не сгибнул, не сгинул.

И каску надвинул на лоб.

И чести своей не предал,

И славы солдатской отведал,

И мне безотцовщины не́ дал,

Хлебнуть этой доли — не да́л.

А что не досталось ему

Прямого

в окопчик

снаряда,

За это спасиба не надо,

За это спасибо — кому?

1979

Сорок два

Я лермонтовский возраст одолел,

И пушкинского возраста предел

Оставил позади, и вот владею

Тем возрастом, в котором мой отец,

Расчета минометного боец,

Угрюмо бил по зверю и злодею.

Отец мой в сорок лет владел брюшком

И со стенокардией был знаком,

Но в сорок два он стал как бог здоровый

Ему назначил сорок первый год

Заместо валидола — миномет

Восьмидесятидвухмиллиметровый.

Чтоб утвердить бессмертие строкой,

Всего и нужно — воля да покой,

Но мой отец был занят минометом;

И в праведном бою за волю ту

Он утверждал опорную плиту,

И глаз его на это был наметан.

И с грудою металла на спине

Шагал он по великой той войне,

Похрапывал, укутавшись в сугробы.

И с горсткою металла на груди

Вернулся он, и тут же пруд пруди

К нему вернулось всяческой хворобы.

Отец кряхтел, но оказался слаб

Пред полчищем своих сердечных жаб

И потому уснул и не проснулся.

Он юным был — надежды подавал,

Он лысым стал — предмет преподавал,

Но в сорок два — бессмертия коснулся.

1972

Ночные чтения

Стенограмма трибунала,

Лихолетию — предел.

В стенограмме грому мало,

Зато дым глаза проел.

Вдоволь дыма, вдоволь чада,

Что там чудится сквозь чад?

Это — дети, это — чада

Стонут и кровоточат.

Отчего сегодня вдруг

Все в глазах одна картина —

В сером кителе детина

Рвет дите из женских рук?

Фотография на вклейке —

За оградою, как в клетке,

Люди-нелюди сидят,

Все гляделками глядят.

Геринг с кожею отвислой,

Кальтенбруннер с рожей кислой,

Риббентроп как жердь прямой —

Что с них спросишь, боже мой?

Что им дети? Что им мать

Обезумевшая? Что им

Наши села с бабьим воем?

Им бы губы поджимать.

Темен, темен их закон,

Как очки на ихнем Гессе,

Ну загнали их в загон,—

Что им грады? Что им веси?

Это сколько ж надо спеси,

Чтоб детей швырять в огонь?

Том закрою, тихо встану,

Напою водицей Анну,

Одеяльце подоткну.

Про войну читать не стану,

Подышать пойду к окну.

Анна

в память бабки Анны

Анною

наречена.

На земле от бабки Анны

Только карточка одна.

Бабка в час великой муки —

Хлебца в сумку, деток в руки,

А себя не сберегла:

Умирала за Уралом,

Было бабке двадцать с малым,

Чернобровая была.

Не дождались Анну деды:

Оба Деда до Победы

Дотрубили в битве той;

Только жить им трудно было,

Знать, война нутро отбила —

Под одной лежат плитой.

Есть у Анны мать с отцом —

Разве мало? Кашу сварим,

Отогреем, отоварим,

Не ударим в грязь лицом.

Ночь пройдет. В начале дня

В ясли сдам свою отраду,

Анна вскрикнет, как от яду,

Анна вцепится в меня.

Не реви, скажу, Анюта,

Твое горе не беда,

Твоя горькая минута

Не оставит и следа.

Сделай милость, не реви,

Сердца бедного не рви.

1973

К поэту С. питаю интерес

К поэту С. питаю интерес,

Особый род влюбленности питаю,

Я сознаю, каков реальный вес

У книжицы, которую листаю:

Она тонка, но тяжела, как тол,

Я семь томов отдам за эти строки,

Я знаю, у кого мне брать уроки,

Кого мне брать на свой рабочий стол.

Строка строку выносит из огня,

Как раненого раненый выносит,—

Не каждый эту музыку выносит,

Но как она врывается в меня!

Как я внимаю лире роковой

Поэта С.— его железной лире!

Быть может, я в своем интимном мире,

Как он, политработник фронтовой?

Друзей его люблю издалека —

Ровесников великого похода,

Надежный круг, в который нету входа

Моим друзьям: ведь мы не их полка.

Стареть им просто, совесть их чиста,

А мы не выдаем, что староваты,

Ведь мы студенты, а они — солдаты,

И этим обозначены места.

Пока в пекарне в пряничном цеху

С изюмом литпродукция печется,

Поэт грызет горбушку и печется

О почести, положенной стиху:

О павших, о пропавших и о них —

О тех, кто отстоял свободный стих,

В котором тоже родины свобода,—

Чтоб всяк того достойный был прочтен,

И честь по чести славою почтен,

И отпечатан в памяти народа.

Издалека люблю поэта С.!

Бывает, в клубе он стоит, как витязь.

Ах, этот клуб! — поэтов политес

И поэтесс святая деловитость.

Зато в награду рею гордым духом,

Обрадованно рдею правым ухом,

Когда Борис Абрамыч С., поэт,

Меня порой у вешалки приметит

И на порыв души моей ответит —

Подарит мне улыбку и привет.

1972

2. Альма-матер

Тает!

Апрель, апрель на улице!

А на улице февраль.

Еще февраль на улице,

А на улице — апрель!

И крыши все затаяли,

И солнышко печет.

Эх, взять бы мне за талию

Подснежников пучок!

Взять бы в руку вербочку,

Чтоб запахом текла,

Мимозную бы веточку —