При странных обстоятельствах - [11]

— Очень интересно! — Рита тряхнула головой, откидывая длинные свои волосы. — Осталось уточнить — с кем делиться. А если человек и не хочет этой дележки, если он вполне удовлетворен своей жизнью и своим незнанием? Если он твердо убежден — все, что ему непонятно, — ерунда и глупость. Что тогда?

— Тогда постарайся ему объяснить, заинтересовать его, поколебать в этом убеждении. Но не смехом же, не издевательством… Ты-то можешь мыслить широко!

— Я не хочу объяснять бездельнику. У меня на это нет ни сил, ни времени.

Вот тут уж Танечка включилась всерьез. Чумаков знал эту ее привычку покусывать нижнюю губу во время спора.

— А почему ты считаешь, что он бездельник? Человек просто прежде не сталкивался серьезно с искусством, не задумывался о нем. А сейчас он начинает думать, а ты тут же его клеймишь!

— Ну уж нет, моя милая! — Рита тоже закусила удила. — Он в школе учился? Живет в большом городе — шесть музеев, каждый месяц выставки, библиотеки через квартал. Наконец образованных людей множество. Есть это все?

— Есть, — четко согласилась Танечка.

— Так почему же он с живописью знакомится в книжном магазине? А потому что ему так удобнее, это по пути, да еще и девушка симпатичная.

— Мы не про девушку, — отбилась Танечка. — Мы — в принципе. Да зашел в магазин, увидел альбом, удивился. Разве не с удивления и начинается любой интерес к искусству?

— Он не удивился, — вмешался в диспут Чумаков. — Он глянул — и готово. И ему уже все ясно. Я этой публики навидался — во! — Чумаков выразительно провел ладонью по горлу. — Все, что ему непонятно, — чепуха. Про физику он так не говорит, потому что знает: хоть и непонятно, но может током шарахнуть. Чепуха, но ракеты летают. Бред, зато взрывается. А об искусстве высказываться вроде бы безопасно. Во-первых, о вкусах не спорят. Во-вторых, искусство — совершенно безопасно, как ему кажется. Он не понимает, что здесь может шарахнуть посильнее, чем в электроутюге.

— Чтоб вам не оторвало рук, не трожьте музыку руками! — победоносно пропела Рита.

— Вот об этом я и говорю. — Танечка будто бы не заметила чумаковского вмешательства, она продолжала спорить с Ритой. — Вы какие-то авгуры, каста жрецов, вы говорите про свое, и все по-непонятному, вы можете трогать музыку руками, потому что знаете, что трогать. А тем — упаси господь! Они чернь, плебс, толпа, им не должно сметь свое суждение иметь. А почему, собственно? Ну, не понимает он, а ты — понимаешь. Пойми тогда и его, прости и помоги.

— Ну, это я оставлю тебе. Он ведь именно твоей помощи жаждет.

Спор не затих, а пригас сам по себе. И настроение у Чумакова испортилось. Вот тебе и день радости. Конечно, не соперничество Кравца! Просто неприятна была сама мысль о том, что Кравец, оказывается, мог вообразить себя рядом с Таней.

Чумаков молчал почти весь этот длинный вечер у Фоминых. Экстрасенс оказался симпатичным нескладным малым, безумно стеснительным, запинающимся, мучительно переживающим и свои нежданные способности, и свое неумение объяснить их.

Лечить он пока что умел только головную боль, но мигрени ни у кого из собравшихся не было, и парень просто рассказывал, как он лечит своих сослуживцев: я ощущаю такое тепло в руках, ну как бы это сказать…

Способности эти обнаружились у него случайно, применять их толком он, по собственному признанию, еще не умел. Пробовал ставить диагнозы, ибо ощущал, как ему казалось, болезненные места по особой температуре тела, но получалось это не всегда, а кроме того, назвать заболевание он не умел, ему требовалась помощь профессионального медика. Среди собравшихся врачей тоже не было, и даже желающих подвергнуться осмотру долго не находилось. Чумаков хотел уже помочь совсем потерявшемуся экстрасенсу, когда с дивана поднялась какая-то худенькая девушка, тряхнула челкой, остановилась посреди комнаты:

— Пожалуйста.

Тут уж парень окончательно смутился, потом все же взял себя в руки, водил дрожащими пальцами, стараясь не прикоснуться к девушке, потом наконец признался:

— Наверное, у меня ничего сегодня не получится. Или вы совсем здоровы…

— Да, — сказала девушка смело. — Я вообще никогда ничем не болела.

Поднялся общий хохот. И то, что парень смеялся вместе со всеми, смеялся весело и открыто, окончательно примирило Чумакова с экстрасенсом. Подкупали как раз его неумелость и искренность, откровенная растерянность. Ясно было — не жулик, не пройдоха, напускающий на себя важность, а деликатный и застенчивый человек. Головную боль, конечно, можно снимать и внушением, наверное, тут и действует этот механизм. А все прочее подлежит проверке специалистов…

Об этом Чумаков и сказал Танечке по дороге домой.

Бумагу для Малинина в воскресенье Чумаков так и не написал, а потому поставил себе будильник на половину седьмого, чтобы прийти на службу пораньше и к девяти написать докладную.

Дверь кабинета, к удивлению Валерия, была отперта. Чумаков толкнул ее и аж присвистнул от удивления. За столом Васильчикова сидел Кравец. На звук открывшейся двери он только повернул широкое свое лицо, глаза смотрели спокойно, равнодушно.

— При-вет! — провозгласил Валерий.

— Здравия желаю, — отозвался Кравец.