– 11 –
"Я старался заменить Жеке мать, но так же, как искусственное сердце никогда не заменит настоящего, так самый заботливый отец не заменит матери, пусть даже беспутной. А моя Наташа была прелесть и чистота, думал Струмилин. – И все это я говорю сейчас, потому что полюбил парня, который сидит справа от меня. У Жеки нет матери. А в любви мать зорче своего ребенка. Жека может не увидеть его и не понять. Я понял его, но я отец. А всякий совет отца дочери – диктат. Я так считаю, и меня трудно переубедить в этом".
Струмилин попросил Воронова:
– Геня, дай папиросу. Морозов сказал:
– Павел Иванович, никакой папиросы не будет.
– Да?
Морозов улыбнулся и повторил:
– Не будет.
– Мне лучше сейчас.
– Я вижу.
– Ей-богу, меня вроде отпускает.
Морозов засмеялся.
– Володенька, дайте папироску. Христа ради.
– Христа ради хлеб подают. Папиросу – грешно. У меня мама верующая, она бы наверняка обиделась.
Струмилин улыбнулся. Ему действительно стало чуть легче. Он лежал и смотрел в низкое серое небо. Он долго смотрел в небо, а потом увидел, как пролетела пуночка – единственная пичуга, забирающаяся сюда.
– Володя, – сказал Струмилин, – ладно, не давайте мне папиросы. Пойдите в палатку и передайте радиограмму в Диксон с немедленной ретрансляцией в Москву.
Ладно?
– Конечно. Сейчас возьму карандаш и запишу.
– Там нечего записывать. Вы запомните так: "Кутузовский проспект, 22, квартира 123, Струмилиной Жене. Я тебя очень прошу выйти замуж за Павла, если он этого захочет. Отец". Запомнили?
– Это не так уж трудно.
– Передайте, Володя.
– Хорошо. Я сейчас передам. Только почему бы вам не сказать ей при встрече, дома?
– Телеграф категоричней, – улыбнулся Струмилин и закрыл глаза. Ему все больше и больше хотелось спать.
"Наверное, это хорошо, – подумал он. – Когда проходит боль, всегда хочется спать. И когда проходит страх, тоже хочется спать".
Как бы сквозь сон он увидел поле Тушинского аэродрома. Это был тридцать седьмой год, лето. Он тогда занимался парашютизмом. Он был инструктором и готовил парашютистов к прыжкам во время воздушного парада. Все прыгали хорошо… С шестисот метров. А один парень выпрыгнул, и у него не раскрылся парашют. Он упал на поле и подскочил раза три, будто хорошо надутый волейбольный мяч. Струмилин подбежал к нему. Парень лежал бездыханный. Никаких ран на нем не было, только когда его стали поднимать, он весь был как гуттаперчевый. Принесся на своей белой машине начальник парада. Он спросил:
– Кто инструктор?
Струмилин ответил:
– Я.
– Возьмите его парашют, проверьте как следует, наденьте, поднимитесь на шестьсот метров и прыгните вниз. Сейчас же.
– Хорошо.
– Не "хорошо", а "есть"! – закричал начальник.
– Есть! – повторил Струмилин.
– Кто пилот?
– Я, – ответил Леваковский.
– Начинайте!
Самолет пошел кругами вверх. Леваковский сказал:
– Подожди прыгать, я тебя подниму метров на восемьсот.
– Не надо.
– Зачем множить одну гибель на две? Сиди, я поднимусь повыше.
– Не надо! – крикнул Струмилин.
Но Леваковский все-таки поднял его на восемьсот метров.
Струмилин выпрыгнул, но он не притронулся к кольцу. Он несся вниз затяжным прыжком. Когда до земли, несшейся на него вздыбленной спиралью, осталось метров четыреста, он рванул кольцо. Парашют выстрелил, Струмилина рвануло вверх, и он стал медленно спускаться. Он спускался вниз и чувствовал, что засыпает. И сквозь сон он видел, как уехал на своей машине начальник парада и на черной "эмочке" – ребята из НКВД. Летчики поймали его на руки, а он ужасно хотел спать и беспрерывно зевал.
Так было и сейчас. Он засыпал сладко и спокойно, часто зевая.
Из палатки вышел Морозов.
– Я передал – сказал он.
– Спит, – шепнул Воронов.
– Тогда давай закурим, – предложил Морозов, – чтобы он не видел.
– 12 –
Женя шла по Столешникову переулку. Солнце слепило глаза. В лицах людей была радость, оттого что солнце слепило глаза. Сегодня закончилась работа над картиной. Женя почувствовала себя легкой и свободной. Сначала ей было радостно это чувство, но через час это чувство свободы и радости прошло. И ей стало грустно. Так всегда бывает: во время тяжелой, но интересной работы ждешь ее окончания, а когда она кончается, делается грустно. Уходит что-то свое, и чувствуешь себя обедневшим и усталым.
Женя зашла в магазин галантереи. Ей надо было купить маленьких синих пуговиц.
Женя шила себе несколько ситцевых платьев для юга, а пуговиц найти не могла, потому что все время была на съемках, и теперь решила поискать в центральных магазинах.
В магазине в Столешниковом было душно и пахло мылом.
– У вас нет ли маленьких синих пуговиц? – спросила Женя продавщицу.
Та подтолкнула подругу локтем и шепнула: "Смотри, Струмилина".
– Сейчас, – сказала она, – я схожу на склад.
Женя стояла, облокотившись о прилавок, и ждала, пока девушка вернется. Рядом с Женей стояла круглая витринка с мужскими галстуками. Сначала Женя не обратила на них внимания, но чем дольше ей приходилось ждать, тем внимательнее она разглядывала расцветки и рисунки на галстуках. Потом она стала поворачивать вращающуюся витрину. Она выбрала серый галстук. Он был спокойной расцветки, с поперечными полосками.
