Ни бог, ни царь и не герой,
Добьемся мы освобожденья
Своею собственной рукой.
Несся самолет надо льдом, и гремела в нем песня революции, которая всегда побеждает, которая дает силы победить, которая заставляет за победу бороться и добиться ее.
– Заструги?! – крикнул Павел. – Как там эти проклятые заструги, Геворк?
– Поперечные.
– Лед?
Геворк долго молчал, а потом тихо ответил:
– Лед такой же.
– Что впереди?
– Туман.
– Трещины?
– Нет.
– Торосы?
– Тоже нет.
– Устал, Нёма?
– Ничего.
– Держи крепче, я посмотрю.
Павел приподнялся и увидел впереди белый лед. Он увидел его одновременно с Аветисяном.
И машина пошла вниз, на белый толстый лед, который должен выдержать самолет, который обязан выдержать самолет, который не может не выдержать самолета.
Стало тихо и звонко. Все сидели в оцепенении, закрыв глаза. Пьянков дышал тяжело, с хрипом. Мотор выключили, и сейчас было слышно тяжелое хриплое дыхание Пьянкова и ничего больше.
– Пошли смотреть лед, – сказал Павел, – пошли, ребята.
Он хотел подняться, но почувствовал, что подняться не может: в ногах была пудовая тяжесть. Руки тряслись, во рту было так, словно он полчаса жевал окурок.
– Отдохни, – сказал Аветисян и вытер ему своим кашне мокрую шею.
– 14 –
– Если бы каждый человек в мире был хоть немножечко музыкантом, то, ей-богу, жилось бы всем хорошо и спокойно, – сказал Годенко и закурил.
Он прилетел на станцию "Северный полюс" и сейчас сидел в балке у начальника.
Только что кончили передавать "Испанскую сюиту" Лало. Ее играл известный советский скрипач Игорь Безродный. Годенко отдыхал с ним прошлым летом в Коктебеле. Они жили рядом, и Годенко любил смотреть, как работал скрипач. Было жарко, он ходил по комнате без рубашки, и обычно доброе и милое лицо его менялось: играя, он поджимал по-стариковски губы и сердито хмурил брови. Он очень внимательно слушал себя и хмурился еще больше, когда играл не так, как ему хотелось. У него были интересные руки: предплечье округлое, женственное, средняя часть – тоже мягкая, скрыто мускулистая, и кулак боксера. Но когда он играл, пальцы его и сама кисть становились необыкновенно подвижными, легкими и чуткими.
"Гениальный Крейслер, – сказал скрипач Годенко, – учил сонату Бетховена шесть лет". Годенко это понравилось: он считал, что музыка сродни исследованию в Арктике. Годы и труд – лучшее мерило успеха. И вернейшая тому гарантия.
Безродный рассказывал ему, что в Японии есть профессор Судзуки, у которого по всей стране три тысячи учеников. Это мальчики и девочки трехлетнего возраста.
"Зачем вам так много учеников? Что это даст?" – спросил скрипач у профессора во время гастролей по Японии. "Я не хочу сделать их виртуозами, – ответил профессор, перенесший две войны и Хиросиму. – Если люди будут приобщены к музыке с детства – войн не будет. Физическая расправа противна самому духу музыки. Я имею в виду скрипичную музыку, конечно".
Годенко сидел и курил. В приемнике слышались писки и шумы. Концерт только что кончился, а новая передача не начиналась. Никаких новых известий ни от Морозова, ни от Богачева не поступало. Морозов только передал, что Струмилин лежит с сердечным припадком, а ведет самолет Богачев. По времени Богачев должен был прилететь на станцию, но пока что он даже не вышел на связь. Все собравшиеся в балке у начальника станции понимали, что это могло значить, но никто об этом не говорил. Старались говорить на отвлеченные темы: о музыке, о новых кинофильмах, о живописи.
Первым не выдержал Муромцев – летчик-ас, прилетевший с Годенко. Он предложил:
– Может, я облетаю район?
– Подождем, – ответил Годенко, – ветер плохой, туман, наверное, Богачев низко идет, скорость теряет. Как погода?
Метеоролог ответил:
– Разъяснивает.
– Вы сибиряк? – улыбнулся Годенко.
– Да. А откуда вы знаете?
– По "разъяснивает". Хорошее слово, сибирское.
В балок вошел повар. Он работал в ресторане "Европейском" в Ленинграде. Ему было двадцать два года, но он считал себя истинным полярником.
– Что нового? – спросил он. – Радио не принесло никаких вестей?
Он любил выражаться по-полярному. После двух месяцев пребывания на полюсе ему казалось унизительным говорить как-либо иначе.
– Много говорите, – улыбнулся Годенко, – экономьте время. Просто спрашивайте – "слухи"? И все будет ясно.
– Если б я был артист, то рассказал бы вам смешной случай, происшедший у нас в ресторане, – сказал повар.
Годенко хмыкнул:
– Про "если бы" существует хороший анекдот. Один старый одесский портной сказал:
"Если бы я был царь, так я бы жил по-царски и даже лучше". – "А как лучше"? – спросили его люди. "Я бы еще немножечко шил", – ответил старик.
Зимовщики не успели посмеяться. Вбежал радист. Он крикнул с порога:
– От Богачева есть!
Все, словно по команде, встали со своих мест.
– "Сел на льдину из-за тумана, было обледенение, пережидаю, льдина надежная, в течение двух-трех часов выхожу на полюс, самочувствие экипажа и зимовщиков нормальное, немедленно радируйте самочувствие Струмилина, ему сообщите – полный порядок. Богачев".
Богачев прилетел на станцию через пять часов. Зимовщики выходили из самолета, и Годенко поочередно обнимал каждого. Он обнимал ребят, но со стороны казалось, что он не обнимает их, а тревожно ощупывает.
