При дворе императрицы Елизаветы Петровны - [16]

Глава восьмая

Между тем отец Филарет, сидя за столом в просторной кухне, давал указания относительно ужина.

— Отличная капустка, отличная, — повторял он, любуясь всякими снедями, расставляемыми пред ним на столе Евреиновым и его дочерью, — да и брюква недурна... Вот ощиплите эту куропаточку, нашпигуйте как следует, и туда, в котелок... Рассеките на четыре части и бросьте... Бычок ест травку с росистых лугов, куропаточка же любит нежные побеги душистой ели...

А вот и птички, которые клюют красненькую рябину, — и их туда же, штучки четыре, пусть сосватают жирного бычка с сухой куропаточкой. Теперь всыпьте туда ложечку соли и влейте добрую чару вина, того жёлтого, из неметчины, что ударяет в голову, когда его пьёшь, но придаёт великолепный аромат и терпкость кушанью... Так, так, — приговаривал монах, наблюдая за тем, как девушка исполняла его предписания и как Евреинов стал откупоривать бутылку старого рейнвейна, — в хорошей селянке не должно быть слишком много различной снеди, да к тому же ведь это — ужин, он не должен быть слишком плотен... А что это у вас там, вот в том котелке? — продолжал он, указывая на большой котёл, из-под крышки которого со свистом вылетал пар, наполнявший всю кухню пряным запахом.

   — Это суп с овсянкой и солонинкой, отец Филарет, — ответил Евреинов. — Сюда немного дичины, жирного зайчика и дикой уточки со шпигом и чесночком... Думаю, что вы будете довольны. Я не мог бы выбрать ничего лучше, если бы даже и заранее знал о вашем посещении...

   — Отлично, отлично! Как раз то, что и надо: лёгкий суп и лёгкое второе нашей доброй старой кухни... Ну, а теперь закусочку, — продолжал чревоугодливый монах. — Прежде всего грибков, — указал он на большую чашку с белыми трибами, — покрошите в них лука и принесите масла, я сам налью... Что оно, свежее?

   — Свежее и чистое, отец Филарет; оно приготовлено из лучшей горчицы и значительно превосходит вкусом масло итальянское из маслин, которое идёт к столу для гостей на той половине...

   — Чтоб им вечно сидеть там, где растут их бессильные сухие древеса, вместо того чтобы являться сюда и портить воздух своим еретическим дыханием! — не преминул выругать иностранцев монах. — Вот ты, Михаил Петрович, ревнитель православия и благочестивый человек, чтишь святую Церковь и её пастырей, как и подобает всякому русскому, но я никогда не прощу тебе того, что ты устроил дом для чужестранцев, да ещё по нелепым, варварским правилам их богоотступнических стран... Ведь таким образом ты становишься почти соучастником в тех бедах, которые они приносят нам.

   — Помилуйте, достопочтенный отец Филарет, согласитесь сами, чужестранцы, являясь сюда, привозят с собою много денег, чтобы жить на самую широкую ногу. Что же, не возьму я этих денег — возьмёт другой... Разве не глупо будет с моей стороны не наживать того, что я могу, и разве не доброе дело, когда деньги чужеземных еретиков текут в карманы усердного сына русской православной Церкви, который благодаря тому имеет возможность с подобающим гостеприимством принять достопочтенного пастыря её и ежегодно приносить свою посильную лепту вашему монастырю?

   — Ты, пожалуй, и прав, Михаил Петрович, — сказал отец Филарет после минутного раздумья, словно решив трудную задачу. — Бери их деньги, так как ты делаешь доброе употребление тому богатству, которое добываешь таким путём, и я буду каждодневно молиться за тебя, чтобы Господь охранил твою душу от вреда, которым грозит тебе общение с этими еретиками.

   — А ваша молитва, достопочтенный отец Филарет, могущественнее, чем всё лукавство и зло преисподней, и оградит меня от всех соблазнов, — сказал Евреинов, смиренно целуя монаха.

Когда таким образом вопрос о спасении души Евреинова был благополучно исчерпан, отец Филарет снова перешёл к менее возвышенному, но более реальному вопросу:

   — Теперь же собери мне небольшую закусочку и дай стаканчик водки и вишнёвой наливочки; по русскому обычаю, запить можно будет квасом; он славный у тебя, я это знаю.

   — По всей Руси лучшего не существует, — с гордой самоуверенностью сказал Евреинов.

Затем он предупредительно открыл пред поднявшимся с места отцом Филаретом дверь в буфетную. Анна ещё на несколько минут задержалась в кухне, доставая из кладовой различную закуску, заказанную монахом.

Когда девушка снова возвратилась в комнату, отец Филарет уже сидел за столом, накрытым белоснежной скатертью и украшенным зелёными еловыми ветками, и с удовольствием смотрел на всевозможную снедь, торопливо расставляемую пред ним двумя половыми. Тут же красовались две бутылки — одна с водкой, другая с вишнёвкой. Анна подала на подносе несколько стаканов. Евреинов наполнил их водкой, отец Филарет благословил их и осушил один, затем Анна обошла с подносом всех присутствовавших и предложила каждому стакан водки, благословенной монахом.

Когда наконец очередь дошла до Ревентлова, он нагнулся к уху девушки и тихо шепнул ей что-то, а затем поднёс к губам стакан с водкой, осушив его одним духом. Анна покраснела и чуть не уронила поднос.

Но никто не заметил её замешательства, так как взоры всех присутствовавших были устремлены на отца Филарета. Он уже успел уничтожить несколько яиц и сушёных рыбок и теперь намазывал огромный кусок ржаного хлеба икрою. Вдруг он прервал своё занятие и громко крикнул: