Президент Линкольн: охотник на вампиров - [65]

и пристыдить его перед лицом всего сущего! Объявить его предателем! Предателем собственного рода! Если бы можно было увидеть Дугласа и Бьюкенена в цепях, когда они сделаются жертвами той системы, которую так яростно защищают!

Злость (или надежда застать Дугласа врасплох?) привела к тому, что во время итоговых дебатов 15 октября Эйб отпустил несколько почти неприкрытых намеков:

Это противостояние сохранится в нашей стране, когда умолкнет как мой смиренный язык, так и язык судьи Дугласа. В мире идет беспрестанная борьба между добром и злом. Эти два принципа враждовали от начала времен — и будут продолжать свое противостояние вечно. Я говорю о естественном праве человека и божественном праве царей.

Эйб вдохновлял противников рабства по всему Иллинойсу и другим северным штатам. К сожалению, в 1858 году сенаторов все еще выбирали представители законодательного собрания. Благодаря спрингфилдскому демократическому большинству (или, вернее сказать, сторонникам вампиров) Стивен Дуглас обеспечил себе место в Вашингтоне на ближайшие шесть лет. «Еще шесть лет, — писал Линкольн в дневнике, — мы будем жить по указке вампиров с Юга». Впервые за девять лет на него снова накатила депрессия.

Я подвел всех угнетенных… Не защитил тех, кто взывал о справедливости. Я не сумел оправдать ожидания поборников свободы. Об этом ли предназначении говорил Генри? Неужели я призван проигрывать?

Меланхолия быстро развеялась. Через три дня после поражения Эйб получил короткое письмо от Стерджеса:

Рады слышать, что ты проиграл. Продолжаем двигаться к цели. Ожидай дальнейших указаний.

II

За прошедшие годы театр сделался излюбленным убежищем Авраама. Быть может, Эйба влекла туда страсть к искусству повествования; с театром его роднили цветистые, тщательно отрепетированные монологи. Возможно, он чувствовал некоторое сродство с актерами, ведь он и сам испытывал волнение и трепет, когда выступал перед тысячами зрителей. Эйбу нравились мюзиклы, оперы, но в особенности — драматические спектакли (не важно, трагедии или комедии). Ни с чем не сравнимое наслаждение ему доставляли пьесы обожаемого Шекспира.

Непогожим февральским вечером мы с Мэри с особенным удовольствием смотрели «Юлия Цезаря». Недавние волнения, связанные с выборами, наконец остались позади. Наш дорогой друг мэр [Уильям] Джейн был так любезен, что предоставил нам свою ложу — все четыре места.

В тот вечер Линкольны отправились в театр с Уордом Хиллом Леймоном (партнером Эйба по юридической конторе) и его женой Анжелиной тридцати четырех лет. По словам Авраама, им показали «превосходное представление с древними костюмами и расписанными декорациями». Все было хорошо за исключением одной оговорки в первом акте:

Я едва удержался от смеха, когда нищий прорицатель предупредил Цезаря: «Ид апреля[42] берегись!» Я с удивлением (и облегчением) отметил, что никто из зрителей не стал хихикать или выкрикивать правильный текст. Как же актер мог допустить подобную ошибку? Или я ослышался?

Марк Антоний (акт III, сцена г), стоя над бездыханным телом преданного Цезаря, начал самую известную речь в пьесе:

Внемлите,

Друзья, собратья, римляне! Не славить

Пришел я Цезаря, а хоронить.

Людей переживают их грехи;

Заслуги часто мы хороним с ними…

Молодой актер с жаром продолжал, а глаза Эйба наполнились слезами.

Я много раз перечитывал эти слова; дивился гению, сложившему их воедино. Но лишь теперь, в устах одаренного юноши, они зазвучали правдиво. Только сейчас я понял их истинное значение. «Вам всем он дорог был не без причины, — продолжал юноша. — Так где ж причина, чтоб о нем не плакать?» Тут он остановился — и спрыгнул со сцены прямо в зрительный зал. Что за странная постановка? Мы завороженно наблюдали за актером, а он шагал по направлению к нам — и скрылся за дверью, ведущей в нашу ложу. Меня пронзила внезапная догадка: так вот в чем дело, он собирается обыграть мое появление на спектакле. Я не обеспокоился, это уже случалось несколько раз. Такова уж цена известности. Впрочем, меня подобные выходки неизменно приводили в смущение.

Как и опасался Эйб, молодой актер с поклоном появился в ложе. Зрители засмеялись и зааплодировали. Все взгляды теперь были прикованы к актеру, который стоял за спиной у Линкольна и его гостей. Авраам неловко улыбнулся. Он думал, что знает, как будут развиваться события. Но (к его удивлению и радости) юноша попросту продолжил монолог:

«О разум! — вскричал он. — Видно, ты к зверям бежал, а люди обезумели!» Актер выхватил револьвер откуда-то из-под костюма, прицелился [Анжелине] в затылок и выстрелил. Грохот напугал меня, но я рассмеялся, на мгновение решив, что все это — лишь часть постановки. Но затем я увидел, что ее платье испачкано кусочками мозга, сама Анжелина неловко склонилась вперед, а из раны, из ушей и ноздрей у нее струится кровь, будто вода из источника… Тогда я все понял. Мэри закричала. Внизу началась паника. Зрители отталкивали друг друга, чтобы пробраться к выходу. Я выхватил из-под сюртука нож (после встречи с Союзом я приучился не ходить без оружия) и приготовился схватиться с ублюдком. Леймон тем временем бросился к жене: он приподнял ее голову и все звал по имени, а кровь лилась у него по рукам. Актер наставил пистолет на Мэри, но тут я настиг его. Я ударил ножом, лезвие вошло прямо в мышцу, туда, где соединяются шея и плечо. Он бросил пистолет, так и не спустив курок. Я вытащил нож и хотел снова нанести удар, но не успел: мир завертелся кувырком.