Претендент на царство - [43]
Эта громадная, грозная фигура тенью скользила за Ордыбьевым, готовая без размышлений и без подсказок к незамедлительным действиям. Именно средневековая, безразмыслительная исполнительность — на моргании века, на движении мизинца — больше всего пугала в нём, в общем-то, по сути своей, наверное, не злобном человеке. И пугала, думаю, не только меня. Я уразумел и ещё одно: «челубей» являлся созданием Ордыбьева, и он им гордился.
Ордыбьев не торопился продолжить разговор, и я решил первым выяснить у него, бывшего райкомовского секретаря, давно волновавший меня вопрос о необъяснимом, обвальном крахе КПСС.
— Мухаммед Арсанович, позвольте вернуться к вашему райкомовскому прошлому, — начал я достаточно вкрадчиво. — Понимаете, уже несколько лет меня беспокоит, прямо-таки тревожит тема: знали ли вы, райкомовские работники, о предстоящем развале КПСС? О том, что в одночасье она рухнет? Величайшая партия в истории человечества — и вдруг ни с того, ни с сего прекращает существование: почему? Вот вы лично знали или предполагали? Как мне помнится, в один миг вы, три секретаря, пересели из партийных в хозяйственные кресла, причём заранее подготовленные. Разве было не так?
Ордыбьев посмотрел на меня в сомнении: отвечать нечестно или уклончиво, судя по всему, ему не хотелось, а правдивый ответ его, видимо, смущал. Я напористо продолжал:
— Ведь до сих пор никто публично не сказал и толику правды! А Горбачёв преспокойно живёт, будто и не он князь тьмы? Будто не из-за его игр с Америкой рухнула величайшая партия, а затем и величайшая держава! Но вопрос мой проще: знали ли вы, укоренённые в партийных структурах, о надвигающейся катастрофе?
Ордыбьев не отвечал, да я и сам замолчал, понимая, что ломлюсь в тайное тайных, в преисподнюю невероятного саморазрушения. Кстати, в том, что случилось, не наблюдалось ни непримиримой борьбы, ни движения масс, как, скажем, в революции 1905-го и 1917-го годов, а произошло всё по каким-то неведомым планам каких-то невидимых сил, поименованных в дальнейшем мировой закулисой.
Действительно, в одночасье из Великой Державы мы превратились в какую-то непонятную другую страну — околдованную, разваленную, оболганную. Однако партийные кадры, в частности, среднее звено, не только не пострадали, а, наоборот, по-новому возвысились и, как выясняется, кое-что всё-таки знали и притаённо готовились. А это значит, что и на них не меньшая вина за крах сверхдержавы, а может быть, даже и большая, чем на Горби.
Так провоцировал я Ордыбьева, выпячивая и его личную вину за всё произошедшее со страной. Похоже, это его задело, и он решился ответить.
— Поймите самое простое: здесь не в знании дело. Ваш вопрос не вполне точно сформулирован, — взвешенно говорил он. — Точнее его надо поставить так: верили ли мы, как вы выразились, среднее звено, в обвал, в катастрофу и последующее развитие событий? О себе могу сказать прямо: да, верил, потому что в моём кругу такой сценарий прогнозировался. Но большинство не верило…
— Простите, Мухаммед Арсанович, — перебил я, — а что это за ваш круг?
— О-о, на этот вопрос я предпочёл бы не отвечать, считая его некорректным.
— Мне никак не хотелось вас задеть.
— Я понимаю. Но данный вопрос всё же считаю некорректным, — упрекнул он, но тут же смягчился, — хотя в целом ваш интерес к этой теме мне представляется вполне естественным. Так вот, отвечаю: кое-что знали, но больше предчувствовали. Интуиция, понимаете? К тому же, в июле того рокового для Советского Союза года, тысяча девятьсот девяносто первого, неожиданно на нас свалилось постановление Политбюро ЦК об участии партийных органов в хозяйственной деятельности. На это, замечу, выделялся миллиард рублей. Тех ещё, советских. — Он вновь надолго, задумчиво замолчал. Наконец спросил: — Вас удовлетворяет такое объяснение?
— Н-ну, не совсем… пожалуй, да, — быстро поправился я, сообразив, что большего он не скажет. — Хоть и без деталей, но проясняет ситуацию вполне достаточно.
— Ну вот, я с вами откровенен, — Ордыбьев облегчённо улыбнулся и даже как бы по-приятельски: мол, ничего не таю. — А теперь я надеюсь на вашу откровенность.
— Что ж, пожалуйста, — согласился я.
С удивлением я сознавал, что наше общение оказалось не только неожиданным по откровенности, но просто непредсказуемым по смыслу сказанного. Вероятно, это был тот самый случай, нередкий в российских бескрайностях, в уединённой тишине и умиротворённой прелести предзакатной природы, когда вдруг мы начинаем исповедоваться случайному встречному, говорить о том, о чём и себе в тайных мыслях не всегда признаёмся. В общем, начинаем выворачивать душу наизнанку. Постараюсь в дальнейшем передать наш разговор как можно точнее, особенно по тем признаниям, которые выплеснул мне Ордыбьев, как выяснилось, потомок одного из сподвижников Батыя. Да, да, — именно Батыя! Но пока мы ещё преодолевали те преграды, которые создал мой неожиданный визит в Новые Гольцы — так их теперь следует называть! — и, несомненно, моё враньё о «бароне Штольце».
