Преступления и призраки - [56]

Итак, братья ушли, оставив меня наедине с кофе.

Как они провели этот день, я не знаю. Думаю, что даже всегда хладнокровный Джек с трудом переждал медленно текшие часы. Что касается меня, я был весь в напряжении от повисшей неопределенности. Единственное, на что я был способен, – ходить туда и сюда по улицам, ожидая вечера.

Двери театра открывались в семь вечера, но уже за полчаса до этого срока я ждал у входа. Группа театралов, жаждущих занять лучшие места, уже собралась там. Я пытался убить время, перечитывая раз за разом плакат, прикрепленный к одной из колонн.

«Лаблас» значилось на нем огромными буквами, в то время как ниже, мелким шрифтом были написаны еще несколько имен, «Генри Латур» – среди них.

Казалось, что дверь не откроется никогда. Однако все имеет свой конец, так что, когда часы пробили семь, мы все вошли в театр, один за другим, в дисциплинированной манере французов. Мне повезло, и я смог занять то место, ради которого и пришел так рано – одно из центральных кресел в первом ряду.

Ничто, кроме оркестровой ямы, не отделяло меня от сцены. Я бы многое отдал, чтобы увидеть Джека, так как мне очень хотелось высказать все то, что лежало у меня на сердце весь день. Но моими соседями были твердолобый английский торговец, прибывший во Францию в поисках чего-либо, достойного быть импортируемым в Лондон, и юная леди, любительница театра, восхищенно взиравшая на артистов под надзором пожилой матери.

Я уже привык, несмотря на короткий срок знакомства, считать Генри своим настоящим другом. Думаю, что и мысли о его сестре заставляли мое сердце биться так тяжело, особенно когда я думал о дьявольской мстительности Лабласа.

Во время вступительной части я был слишком занят своими мыслями, чтобы обращать внимание на своих соседей, особенно на торговца, высказывавшего все свои мысли по поводу французской театральной сцены.

– Мы, конечно, не можем сравниться с ними в легких комедиях, – разглагольствовал он, – в этом они сильны. Но когда речь заходит о Шекспире, о, тогда они теряются, сэр, полностью теряются. Если Вы видели Гамлета Макриди[39], сэр, и старшего Кина…[40]

Но эти воспоминания прервал поднимающийся занавес.

Первые сцены выглядели какими-то пресными. Перевод потерял суровую силу нашего прекрасного языка. Старые театралы заерзали на своих местах, перешептываясь, что что-то не так с их любимым актером.

Глаза Лабласа, казалось, были прикованы ко мне, взор казался хмурым и угрожающим. Черная обтягивающая одежда подчеркивала статную фигуру актера и была прекрасно подогнана, так что я не мог не думать о приближающемся трагическом акте.

Я воспрянул духом, когда на сцену вышел Генри. Он казался абсолютно спокойным, но я мог видеть опасный отблеск его глаз в моменты, когда он смотрел на своего коллегу-актера.

Яростная речь моего друга зажгла зрителей. От партера до балкона не было ни одного, кто бы не симпатизировал храброму юному дворянину из Дании, и эхо аплодисментов долго гуляло по залу.

Гамлет был забыт, главным в спектакле стал Лаэрт. Я никогда не забуду то яростное возмущение, с которым со сцены гремели слова:

В мрак безнадежный ввержена сестра,

Чьи совершенства – если может вспять

Идти хвала – бросали вызов веку

С высот своих. Но месть моя придет.

– Бог мой! – прошептал торговец sotto voce[41]. – Сама природа звучит в его последних словах…

Генри вызывали на бис после четвертого акта, но именно в сцене на могиле Офелии он превзошел себя. Его гремящее «Отправляйся же к чертям!», брошенное в лицо Гамлета, вызвало аплодисменты, моя же душа ушла в пятки. К счастью, он удержал себя в руках и отпустил горло Гамлета.

Ответные обвинения Гамлета также были самой выразительной игрой актера. Весь зал с замиранием сердца следил за каждым словом, которым обменивались два героя.

– Для настоящей игры все-таки нужен английский актер, – продолжал отпускать реплики торговец, – но здесь и вправду есть нечто настолько настоящее, что я в восхищении!

Его сорокалетний опыт театрала подсказывал: сейчас он увидит что-то, абсолютно ему незнакомое.

Под громкие аплодисменты поднялся занавес: началась последняя сцена. Декорации были прекрасны. Грубая варварская красота датского двора предстала перед нами. Король и королева сидели в глубине сцены, под пологом пурпурного бархата, отороченного горностаем. Стены королевского зала были увешаны странными трофеями, привезенными издалека викингами. Посреди сцены было свободное место, по обе стороны которого столпились воины, придворные и прочие приживальцы королевского двора.

Лаэрт спокойно подпирал колонну, в то время как Гамлет стоял с уверенной улыбкой на лице, разговаривая с каким-то придворным.

Позади Лаэрта я смог увидеть Джека Латура в рыцарских доспехах, плохо подогнанных к его длинным конечностям. Он выглядел в них смешно, но лицо его имело такой вид, что при первом взгляде на безжалостные глаза статиста у любого пропадала улыбка.

Пробежавший было ропот изумления стих, весь зал со странным интересом наблюдал за приготовлениями героев. Ни звука не прозвучало в театре в момент, когда Озрик внес целую охапку театральных рапир. Я предполагал, что среди них скрыты настоящие рапиры, так как Гамлет некоторое время искал свою. Лаэрт же выбрал свое оружие безо всякой задержки.