Преступление и наказание - [64]

— Мой телевизор не показывает футбол. Что-то с антенной.

На следующее утро испанец спускается с койки, устраивается возле открытого окна и зажигает сигарету. Я остолбеневаю.

— Ты, похоже, что-то забыл?

— Я никого не беспокою, — выпускает он клуб дыма, — И я нервничаю.

Шагаю к нему, прижимаю за шею к решётке.

— Тебя забыли предупредить, что я — убийца. Или ты хочешь, чтобы мне за тебя дали ещё пару лет тюрьмы?

Испанец пальцами гасит сигарету и молчит. Молчу и я до самого открытия дверей, когда нас выпускают на завтрак. Вижу, как он подходит к пришедшему на дежурство Наф-Нафу и разговаривает с ним. Охранник посматривает издалека в мою сторону, но не подзывает. Дожидаюсь, когда он остаётся один и иду на разговор сам.

— Мне это дерьмо засунули в камеру насильно. Сегодня он получил предупреждение. Не поймёт, повешу на окошке.

Слишком откровенно, даже для Наф-Нафа. Ещё и трёх недель не прошло, как с окна другой камеры на нашем этаже снимали жмура. Наф-Наф улыбается, и я уже знаю, что он и пальцем не пошевелит, чтобы урегулировать ситуацию. Для него — чем хуже, тем лучше. И весь блок останется без горячей воды в душе. Привычные моются холодной, остальные начинают пованивать. На следующий день к Наф-Нвфу приходит Чудище на дежурство.

— Сеньор! — обращается к охраннику араб одной из камер, — Уже два дня нет горячей воды в душе.

— В понедельник будет, — радостно говорит Наф-Наф, — во всей тюрьме нет горячей.

Я ухмыляюсь этому наглому вранью и набираю чистой одежды, чтобы помыться в душевой модульного спортзальчика после тренировки. Там в душе хлещет такая горячая вода без регулировки, что моюсь только я. Остальные боятся ошпариться.

Провожу моё собственное расследование. Выясняю, что охранника, который сунул мне в камеру дебила, зовут Хосе Хоакин. Очень удобное имя для моей будущей книги. Такие имена не часто встречаются и его ни с кем не спутать. Самой большой радостью для меня было узнать, что именно этот охранник отправил в изолятор молодого испанца, где тот и повесился. Закрывая, Хосе Хоакин даже не удосужился заглянуть в медицинское заключение, где написано, что наркоман всегда должен быть с кем-то в камере для наблюдения, чтобы исключить суицид.

Вот ты и попался! Поскольку мне сидеть ещё много, я возьму «Пенитенциарные правила» и накатаю жалобу в серьёзную инстанцию за нарушение конкретных параграфов.

На следующее дежурство Хосе Хоакин попадает с шефом модуля. Шеф — нормальный человек и я, обычно, не беспокою его по пустякам. У него и без меня забот выше крыши. С утра прохожу мимо них, посылаю красноречивую ухмылку Хосе Хоакину. Зато дебил-испанец, что торчит в моей камере, уже понимает опасность своего положения, и не отходит шефа с просьбой перевестись от меня. Даже, оказывается, нашёл зэка, который берёт его к себе. Через несколько часов это происходит и всё успокаивается на некоторое время. Если не считать телевизионных новостей:

— Прокуратура просит 26 лет нахождения в психиатрической клинике (не в тюрьме!!) для тридцати трёх летнего испанца, который разделал в индустриальной мясорубке свою тётю, чтобы завладеть её домом и деньгами. Позже, таким же способом, отправил в небытие 55 летнюю женщину, которой сдавал комнату в бывшем тётином доме. Тела убиенных так и не были найдены, что и не удивительно. Единственной зацепкой были органические останки обеих женщин на мясорубке, пиле и других инструментах, с помощью которых этот «больной» работал в подвале. Лет через десять его вылечат, и он станет свободным, потому что у него знаменитый адвокат.

— Другой суд рассматривает дело о любовном треугольнике, где любовник убил мужа и дочь своей пассии, нанеся восьмилетней девочке более ста ножевых ранений.

РАЗГИЛЬДЯИ

Разгильдяи. Только это слово приходит на ум, когда обнаруживаешь «ляпы» охраны, которые закончились ничем лишь потому, что я не из криминального мира и там, на воле, мне никто не поможет и не ждёт. Ну и потому, что и не сумашедший тоже. Привозят меня на суд, где я должен был «петь». Сгружают в подвал, потом выкликают и два жандарма меня ведут наверх, в судебные палаты. Гвардейцы, оба моего роста, может чуть повыше, выглядят как болезненные шибздики. Один — совсем мальчик, другой, пожалуй, постарше меня. Окидываю взглядом. Пистолеты в кобурах, но без магазинов. Обоймы висят отдельно, в чехольчиках на поясе. В прорези видны патроны, но я знаю, что в таких условиях первые два патрона должны быть холостыми. На случай, если зэк завладеет оружием, то сам поднимет тревогу выстрелом. Эти патроны не перезаряжают пистолет, и не каждый знает, что затвор два раза надо передёрнуть вручную. Не забыв снять с предохранитела, конечно. Но речь не об этом. Речь о том, что эти олухи забывают застегнуть мне наручники, после того, как судья, в самом начале, распорядился снять с меня браслеты. Делать нечего, соединяю руки спереди, чтобы не пугать охрану. Покидаем вместе зал и заходим в лифт.

Еду в нём, ухмыляюсь. В подвале жандарм поворачивается ко мне с ключом в руке. Расцепляю руки и вижу, как меняется лицо молодого гвардейца. Он нервно хватается за пояс, где висят наручники. Подмигиваю ему, успокаивающе и шагаю мимо него к открытым дверям камеры. Интересно, рассказал ли он об этом старому, который шёл сзади и не видел этого?