Преступление без срока давности - [8]

— Как это зачем? Хватит гадить, как кошка, в лоток, уже не маленький. — Снегирев захлопнул дверь и, подхватив питомца, принялся спускаться по лестнице.

На улице светило солнце, раскатисто каркали вороны, а Рекс будучи выпущен на свежевыпавший снег, потянул носом воздух, застыл в задумчивости и, видимо, решившись, стал справлять максимальную нужду.

Окрас у него был нарядный — пепельно-серый, с черной «маской» на морде, на лбу белело трогательное пятнышко, а отставленный пушистый хвост реял на ветру, словно полковое знамя.

— Молодец, тонко чувствуешь момент. — Потрепав зверя по холке, Снегирев вдруг заметил, что собачьи глаза смотрят по-человечески осмысленно, и, улыбнувшись, одобрил: — Правильно, не можешь быть сильным, будь умным.

Он подождал, пока общение с природой не стало воспитаннику в тягость, снова подхватил его на руки и, поднявшись бегом по лестнице, приступил к процессу кормления. От теплого молока сухой корм сделался мягким, яйца, разболтанные с рыбьим жиром, добавили ему, надо думать, пикантности, а мелко накрошенный зельц вызывал у понимающих обильное слюнотечение.

— Пожалуйте-с. — Наконец-таки Снегирев допустил воспитанника к миске и, глядя на ритмично подрагивающий собачий хвост, принялся Одеваться. — Иду за харчами. Будешь хорошим мальчиком, будет тебе сахарная косточка!

Народу в магазине хватало, однако торговля шла вяло — как видно, зарплату задерживали, и на Снегирева, набившего съестным два больших пакета, многие покосились неодобрительно: и откуда, спрашивается, у некоторых столько денег. Объяснять он не стал, а очутившись в своем подъезде, распахнул незапертую дверь и смело окунулся во влажный полумрак подвала. Канализация нуждалась в неотложном ремонте, сильно пахло кошками — живыми и уже отмучившимися, однако подобные мелочи Снегирева не трогали. Он двигался в самую глубину подвальных недр, туда, где около горячих труб располагалась странная, сделанная из яичных ящиков конструкция, называемая в простонародье лежбищем.

— Эй, соседи! — Снегирев подошел поближе и, разглядев в тусклом свете лампочки сидящие человеческие фигуры, придвинул к ним пакет с провизией: — Жратва.

Хозяин бомжовника тут же пошевелился и, шустро разворошив содержимое мешка, повернулся к своей даме:

— Аня, чай…

Та давно забытым движением принялась срывать целлофан, а Снегирев только теперь заметил перевернутый электроутюг, на котором закипала вода в жестянке, и внутренне усмехнулся: «Смотри-ка, в цвет попал».

— Как здоровье, соседи? — Он уселся на теплый край трубы, а из банки тем временем пошел пар, и женщина поспешно стала сыпать в кипяток пахучее крошево «Липтона».

— Спасибо, уже лучше.

Потом бомжи пили и ели, не успевая прожевывать, глотая судорожно, как это делают очень голодные люди, а Снегирев, глядя на импровизированную электроплиту, заметил:

— Чувствуется движение мысли.

Хозяин бомжовника вдруг перестал жевать и с каким-то странным выражением заплывших от побоев глаз вытащил небольшую замызганную книжицу.

— Мыслей уже нет, осталось только вот что. Это был диплом доктора каких-то там наук.

Возвратив его владельцу, Снегирев покачал головой:

— Это еще не самое плохое, Павел Ильич. Бывает и пострашней.

"А в вас когда-нибудь стреляли свои? Из девятимиллиметрового ствола, по снайперским понятиям — почти в упор, так, чтобы оболочечная пуля легко пробила тридцать слоев кевлара, прошила насквозь броневставку и глубоко засела в легком? Очень глубоко — ее вытаскивали медленно, по миллиметру, бесконечно долго… Вам когда-нибудь вытаскивали пулю из легкого без наркоза?..

Вы когда-нибудь попадали в дерьмо? В теплое дерьмо полужидкой консистенции? С туго скрученными за спиной руками и девятимиллиметровой дыркой в легком? Так, чтобы оно доходило до подбородка, и когда от слабости подгибались колени, вам приходилось давиться им — теплым дерьмом полужидкой консистенции. Пока инстинкт самосохранения не выталкивал вас на поверхность и не начиналась жесточайшая рвота — кровью пополам с желчью? И так не день, не неделя — вечность…";

— Может, и бывает в жизни хуже, — черпанув грязным пальцем паштета, доктор наук потянулся к жестянке с чаем, и внезапно его начали душить слезы, — но только жизнь ли это?

Вообще-то на фоне изломанных российских судеб история профессора Дубровина ничем особым не выделялась. Жил он раньше на Минутке в городе Грозном, заведовал потихоньку кафедрой в Нефтяном институте и был человеком уважаемым. Брал, но по чину, сына отправил учиться в Петербург, а сам занимал с супругой апартаменты в двенадцатиэтажном монстре. Однако всему хорошему обязательно приходит конец. Российский путь реформ оказался тропой войны, и на город Грозный полетели фугасы. Двенадцатиэтажный монстр превратился в груду развалин, из краснозвездных танков, не разбирая, резали крупнокалиберными, и в числе прочих Павел Ильич подался с супругой куда глаза глядят. А смотрели профессорские очи из-под роговых очков в сторону Петербурга, где учился в Институте водного транспорта любимый сын Артем, надежда и, хотелось бы Думать, опора родителям в старости. Но дорогое чадо найти не удалось — за нерадение к наукам его из вуза поперли в неизвестном направлении, и, окончательно размякнув, Дубровин поселился у старинного приятеля Абрама Соломоновича Каца. Правда, ненадолго. Вскорости хозяин дома приказал всем долго жить, объявились наследники, и семейству Дубровиных пришлось съезжать. Все ниже и ниже. Пока дело не закончилось их теперешним бедственным положением…