Преподобный Амвросий - [76]

„Передай мне епитрахиль и крест“, ― сказал мне вдруг о. Амвросий, помолчав минуты две. Я подал то и другое. Надев на себя епитрахиль, он приказал мне нагнуться и, накрыв епитрахилью, начал читать разрешительную молитву. Я живо выдернул голову из-под епитрахили и воскликнул: „Батюшка! А исповедь? Ведь я грешник великий!“ Старец взглянул на меня, если можно так выразиться, ласково-строгим взглядом, накрыл опять епитрахилью и, докончив молитву, дал поцеловать крест. „Можешь идти теперь, сын мой! Завтра, после литургии, зайди ко мне!“ И ласково отпустил меня.

Никогда в жизни не совершал я такой чудной прогулки, как в этот раз, от скита до монастыря. Точно какое-то громадное облегчение чувствовалось во всем существе моем; а вокруг меня лучи полного месяца так и играли мириадами алмазных искр по снегу полян и фантастическим хлопьям, причудливо лепившимся кой-где по ветвям оголенных деревьев. Я и не заметил, как дошел до своего номера и как затем заснул.

На следующий день, приобщившись Св. Таин, после литургии, я отправился к моему новому духовному отцу. Старец ласково встретил меня, благословил просфорою и подарил получасовою беседою, в которой высказал мне несколько наставлений и указаний в пути моей жизни, которых я никогда не забуду и которые поныне служат часто мне и утешением, и поддержкой в трудные минуты. Прощаясь, он опять благословил и поцеловал меня, и дал завернутую в бумагу просфору для передачи его духовной дочери…

Вернувшись в гостиницу, я застал приготовленный для меня прекрасный грибной обед. Распорядившись относительно лошадей, я потрапезовал в обществе о. гостиника и, отслушав вечерню, помчался на почтовой тройке по направлению к Калуге, унося с собой самое лучшее воспоминание о приветливой Оптиной пустыни, а в сердце своем ― любовь и уважение к старцу о. Амвросию, этому великому наставнику и целителю душ и сердец человеческих».

Вот еще пример замечательного влияния личности старца. Отец одной шамординской монахини, по ее собственным словам, был человеком неверующим. Приехав в Оптину и остановившись в гостинице, он вдруг почувствовал в душе такую тревогу и противление против о. Амвросия, что решил сейчас же вернуться обратно. За поздним временем гостиник уговорил его подождать до утра, обещая послать за лошадьми. Утром приезжий, находясь в том же раздраженном настроении, торопился уезжать, а опытный в подобных случаях гостиник предложил ему, в ожидании лошадей, осмотреть монастырь и скит. От нетерпения гость согласился. В скиту гостиник, между прочим, предложил ему заглянуть в хибарку старца, но господин решительно запротестовал, говоря, что он старца видеть не желает. «Да я вас не зову к старцу, а только предлагаю вам взглянуть на его келлию, обстановку», ― ответил гостиник… Вошли в приемную; там вошедший случайно разговорился с одним посетителем, а в это время старец вышел на общее благословение. Все присутствующие приблизились к старцу, но приезжий, застигнутый врасплох, намеренно отошел в противоположный угол и неприязненно посматривал на старца. Между тем прозорливый старец, минуя всех остальных, прямо подошел к нему и молча положил ему на голову свою руку. «Я ничего не могу сказать и объяснить, как и почему это случилось, но знаю только одно, что я опустился перед старцем на колени, ― рассказывал он потом, ― затем батюшка, взяв меня за руку, повел в свою келлию и, сев на кровать, спросил меня, говею ли я. Я ответил, что ни во что не верю, и потому говеть считаю лишним. После этого совершилось чудо, от которого у меня, как говорится, волос дыбом стал. Старец начал задавать мне вопросы, проходя, таким образом, последовательно шаг за шагом всю мою жизнь, вникая и открывая со властию все тайники моего сердца, обнаруживая все, что было известно только мне одному. Исповедь эта была настолько своеобразна, что она потрясла меня до глубины. Окончив ее, старец благословил меня и велел идти домой; вечером того же дня я уже сам пошел к о. Амвросию и сказал ему, что я хочу веровать и хочу говеть». Два месяца отпуска, взятые им для поправления здоровья, он провел безвыездно в Оптиной, посещая все службы и подолгу беседуя со старцем. С тех пор он сделался глубоко верующим христианином, до конца питая благоговейную любовь к старцу, и умер мирной христианской кончиной.

Сильное впечатление произвел о. Амвросий и на графа Л. Н. Толстого, о приезде которого в Оптину пустынь сказано нами выше.

Свое впечатление от разговора со старцем Толстой передавал так: «Этот о. Амвросий совсем святой человек. Поговорил с ним, и как-то легко стало и отрадно у меня на душе. Вот когда с таким человеком говоришь, то чувствуешь близость Бога». Это было сказано графом Толстым в 1881 г. А в 1890 г., выйдя от старца, он сказал окружающим его лицам: «Я растроган, растроган».

И не только при жизни, но и по смерти старца ― его личность производила неотразимое впечатление на многих.

Одна молодая девушка, очень религиозная и серьезная, стремилась всей душой в монастырь. По окончании гимназии она сделалась учительницей, а сама между тем стала присматриваться и прочитывать всевозможные описания разных женских обителей, но никак не могла остановиться в выборе. Много прочла она очень пространных и интересных описаний монастырей и их основательниц, но все что-то говорило ей, что это не ее место, что не здесь ей быть, а где ― она не могла дать себе ясного отчета. В 1891 г., перелистывая полученный журнал «Нива», она увидела портрет о. Амвросия Оптинского и очень коротенькую при нем заметку о том, что старец этот скончался в устроенной им Казанской женской общине. Несмотря на то, что изображение старца Амвросия в журнале было довольно плохое, оно поразило молодую девушку. Взгляд его проницательных и вместе бесконечно добрых глаз даже с картинки проник прямо ей в душу и она тут же почувствовала, что должна быть в обители, основанной этим старцем. В журнальной заметке ни о самом старце, ни об обители ничего особенного сказано не было, но в душе ее уже сложилось твердое решение. Вскоре она тайно от матери уехала в Оптину пустынь, а оттуда в Шамордино, где и осталась навсегда.