Прелесть пыли - [20]

Еще раз они оглядели дома. Не подскажет ли им что-либо, есть ли там люди? Ведь могло что-то зашевелиться, мог заржать конь, запеть петух, пробежать кошка, выглянуть старуха. Но дома, недвижимые как камни, из которых они были сложены, скрывали своих обитателей, кто бы они ни были.

— Видишь, — сказал Голый. — Ты думаешь, что нас ждет радушие, добрые люди, что и мы люди, как люди. А на самом деле все может быть по-иному.

Почему недобры взгляды, почему я всех бездомней, почему руки нет близкой, почему немило все мне.

Видишь, — продолжал он строго тоном главнокомандующего, — разработать маршрут, имея перед собой подобную панораму, не так трудно. Все как на ладони. Почище любой карты. Пойдем точно по намеченному курсу. Через два часа будем на другой стороне этого бугристого ковра. Выйдем на новую высоту и определим дальнейший маршрут.

Мальчик, не дожидаясь окончательного заключения эксперта, зашагал в указанном направлении. И главнокомандующему не оставалось ничего другого, как последовать за ним.

— Ночь выбивает дробь под звездной крышей, — кротко произнес Голый и совсем тихо добавил: — Волшебная любовь отчизны нашей…

Мальчик с усилием шагал по крупным валунам, спускаясь по ним, словно по ступенькам.

— Тиф можно перенести и на ногах — даже и сам не заметишь, если только есть о чем другом думать, — говорил Голый, — и притом без всяких осложнений.

Мальчик молчал. При каждом шаге он болезненно морщился. В конце концов на его лице застыла гримаса боли, взгляд оцепенел, брови сдвинулись, челюсти сжались.

Голый незаметно обогнал его.

Некоторое время они брели по камням молча и к домам подошли гораздо раньше, чем предполагали. Серая, каменистая даль оказалась обманчивой.

Они увидели дома под невысокими крышами, маленькие оконца без ставней, широкие двери. Два дома двухэтажные, третий одноэтажный. На вытоптанном горбатом дворе росло несколько деревьев. К домам притулились хлева, крытые каменными плитами. Видимо, это был пастушеский хутор.

Они медленно дотащились до разрушенной межевой стены, вышли на извилистую тропу, обогнули ограду и подошли к двору самого большого дома. Остановились у куста боярышника. Солнце било в спину. Приятное тепло разливалось по телу.

Мальчик привалился к стене. Сесть не решился. Усиленно моргал. Глаза слипались и болели от блеска сверкающих камней и горячего сизого неба.

Солнце стояло довольно высоко, но было еще рано. На долину опустилась тяжелая, густая тишина, полная света. Лишь изредка раздавалось робкое щебетание птиц. Вдали то и дело громыхало, глухо били орудия, но это, казалось, нисколько не нарушало тишины и не заглушало жужжания пчел, снующих в изодранной ограде из боярышника.

На дворе никто не показывался. И дорога, и все вокруг оставалось пустынным. Но дома были целы. Все говорило о том, что в них есть люди.

Голый опустил на землю пулемет, вздохнул свободнее, но тут же снова насторожился.

На лужайку около поленницы дров выпорхнула крохотная птичка. Она сделала несколько скачков, опасливо склоняя голову то в ту, то в другую сторону, и улетела.

— Птичка-то не очень привыкла тут разгуливать, — шепнул Голый.

Тут они заметили над соседним домом легкие струйки дыма. Выбивались они не из трубы, а из окон и дверей, просачивались сквозь черепицу на крыше. Дым низко стлался по двору.

Из первого дома вышел человек. Неторопливой, но деловитой походкой он направился к дальнему дому. Хотя партизаны видели его только со спины, они заметили клок бороды. На человеке были солдатские брюки и крестьянская безрукавка, поверх вызывающе чистой рубахи.

В это время совсем рядом с партизанами за стеной ограды поднялся другой человек, одетый так же и тоже бородатый, с винтовкой в руках.

— Милан, посылай смену! — крикнул он первому, степенно шагавшему по лугу.

— Сама придет, — сказал тот и тихо выругался.

Голый подхватил пулемет, пригнулся и крадучись двинулся вдоль ограды. Мальчик за ним.

К ним вдруг вернулись силы; неслышными шагами они добежали до углубления в стене. Около корявого, израненного дуба Голый, как нырок, приподнял голову и выглянул из-за ограды. Мальчик опустился на корточки у его ног, оперся о винтовку, не спуская глаз с лица товарища.

— Слушай! — сказал Голый.

— Что там?

— Погоди…

— Ну?

— Бьюсь об заклад, что они варят картошку.

— Картошку? Не может быть.

— Почему не может быть? — Голый потянул носом.

— Бьюсь об заклад, не картошку, а телячьи ножки, потроха, шею и голову.

— Бьюсь об заклад, картошку.

— Нет. Там, внизу, итальянские части.

— Где?

— Чуть ниже. Я видел дым в четырех местах. Разве ты не видишь, какие они чистые?

— Чистые? Да…

— Чистые они потому, что служат у итальянских офицеров. Им за это платят рисом и мукой. Давай бог ноги! За каждого партизана они получают муки до черта.

— А ведь картошку варят, — сказал Голый.

— Спорим.

— У тебя две гранаты? Они в порядке?

— Не пробовал.

— Так. А у меня еще и пистолет есть. Берегу про черный день. В нем патрона четыре, не больше. — Голый вытащил новехонький итальянский пистолет и снова спрятал его в карман. — План атаки следующий, — продолжал он, — мы подкрадываемся к кухне, ты бросаешь гранату. Отбегаешь и бросаешь вторую прямо в дверь. А я встречу их пулеметной очередью.