Прелесть пыли - [18]

Мальчик опустился рядом.

— Теперь у нас есть время поразмыслить. Можем спросить себя, каким это образом ноги наши идут и идут по камням, через заросли, среди врагов и друзей, и мы то убегаем, то нападаем, то попадаем в объятия.

Мальчик растянулся на земле.

— Спать ляжем без ужина, чтоб завтра голова была ясной. — И Голый стал укладываться, предвкушая сладостный отдых. Земля под кустами была устлана прелью, сухими листьями, сквозь которые пробивалась молодая трава.

— Чем плохая постель? И вообще нам во всех отношениях повезло! Мог пойти дождь, ударить мороз, задуть сильный ветер, могли выть волки.

Мальчик молчал. Совсем рядом, готовясь ко сну, тихо допевали свои последние песни птицы, обрадованные теплым вечером. Где-то далеко протрещал выстрел, и опять все смолкло. Точно войне не было места в густых сумерках. Это напомнило Голому, что они не одни, что окрестные просторы отнюдь не райские кущи, что населяет их множество людей с разными характерами, причудами и судьбами.

Мальчик сразу тяжело захрапел, потом начал бредить.

Вначале Голый думал, что тоже заснет, забудет о горестях товарища, потому что и сам страшно устал. К тому же его пронимала дрожь, хотя южный ветер ласково обвевал вершину горы. Ему хотелось зажать уши и предоставить времени все решить за него. Но он отчетливо понимал, что товарищ болен. Мальчик раскинул руки, тяжело дышал, стонал, бредил. Голый подсел к нему, нащупал пульс, потрогал лоб. Встревожился. Пульс бился так часто, что его невозможно было сосчитать, лоб горел сухим огнем.

— Что делать? — спросил себя Голый.

И тут же лег, свернулся клубком, натянул на ноги кожух, чтобы хоть немного согреться. Попытался заснуть.

— Ничем не могу тебе помочь, дружище, — прошептал он.

Мальчик метался, разговаривал во сне, иногда громко вскрикивал.

— Вон он, вон там, ниже! — закричал он, потом предостерегающе замолк, тихонько приподнялся, как бы высматривая врага, и схватился за винтовку.

Голый придержал его за руку.

— Лежи, лежи, друг. Спи спокойно, не волнуйся. Все хорошо, все спокойно, как дома за печкой.

— Пусти! Не видишь разве! Сейчас уйдет! Тогда все пропало. Дай винтовку! Дай…

— Ложись, — терпеливо уговаривал его Голый, — вот сейчас ляжем рядком и заснем.

И правда, мальчик послушно лег, раскинул руки и стал тяжело ловить открытым ртом воздух.

Голый по-прежнему сидел возле него. Он плохо видел в темноте, но чувствовал каждое движение товарища. Стоны мальчика причиняли ему нестерпимую боль. Он прислушивался к его бормотанию, пытаясь угадать в нем признаки жизни или смерти.

К одному боку Голый прижимал пулемет, к другому — винтовку мальчика. От прикосновения ледяного металла зубы его выбивали дробь. Похолодало. Поднялся свежий ветерок. Ночной воздух всколыхнулся. Чем сильнее сгущался мрак, тем становилось холоднее. Ему показалось, что ночь ведет на них настоящее наступление, коварное и злобное. Сжавшись в клубок, он дрожал все отчаяннее. Он чувствовал, что мальчик тоже все больше сжимается и затихает. Он припал к его лицу и ясно услышал стук зубов. Мальчик дрожал всем телом. Дрожащий стон вырывался сквозь стиснутые зубы.

— Что делать? — сказал Голый. — Замерз. Дрожит как собака. Что делать?

И ему страшно захотелось найти какое-нибудь теплое местечко. Он даже оглянулся, словно поблизости могла оказаться теплая медвежья берлога.

Мальчик стучал зубами все громче. Временами он протяжно стонал, точно его затягивало болото. Голый придвинулся к нему и прикрыл своим телом. Но это не помогало. Мальчик дрожал все сильнее и все громче выводил свою болотную песню. Тогда Голый снял кожух, накрыл им мальчика и прижался к его спине. Его тоже стал бить неуемный озноб. Он чувствовал, как ночь обрушивается на него всей своей ледяной тяжестью и думал: нет, не друг она человека. Еще теснее придвинулся к мальчику, но теплее не становилось. В конце концов он встал, сел на прежнее место, на небольшую кочку, и, сжавшись в комок, стал ждать рассвета. А зубы все стучали и стучали. И дрожал он все сильнее и сильнее. Дрожал так, что почувствовал, как раздвоился и мог теперь разговаривать с этим, вторым собой. Губы сами заговорили. Он не собирался говорить, но они безостановочно двигались.

— Сынок, — говорил он, — сынок, перестань дрожать. Как же я буду без тебя — без себя — жить дальше? А ведь конца пока не видно. Путь еще у нас далекий Я атаковал в Прозоре блиндажи. Стреляли, гады, как никогда. Мины и пули жужжали, точно осы. Сыпались градом, гремели, как гром на небесной ярмарке. Это они со страху подняли такую пальбу. Поливали нас огнем, а мы все равно шли вперед. И ты подобрался к самому блиндажу. Много погибло там наших. А мы выжили и должны жить дальше. Должны дойти до цели. Разве можно умирать, когда мы уже столько прошли! Сынок, не смей умирать!

Потом он рассердился.

— А все ночь, эта страшная ночь! Конечно, надо признать, могло быть и хуже. Мог пойти град и снег. Мог ударить такой мороз, что камни бы трескались, как, помнишь, было в Лике, когда мы умирали на позициях, превращаясь в ледяные глыбы. Могло быть гораздо хуже. — Он покачивался, причитая: — Пока не случилось ничего такого, чего нельзя было бы выдержать. Выдержим. Осталось немного. Хуже всего первые пять лет… А потом ничего не страшно. Хуже всего первые пять лет. Известное дело. Хуже всего первые пять лет…