Прекрасный старый мир - [25]

После же Младен прихватил меня и принялся “заниматься”. Занятия эти состояли в делопроизводстве, составлении графика начальствующего лешего, составлении ответов на “текучку”, не слишком важную корреспонденцию, которую Добродум пробегал глазом и калякал подпись. В этом Младену ассистировала дама, ответившая на мой вызов, “невыездной” секретарь лешего. Юлия Афанасьевна, звали эту сорокалетнюю, с изрядным хвостом, матрону, а вот то, что моя персона и на неё поглядывала не без определённого интереса, стало уже не смешно. Так что пообещал я себе при первой же оказии посетить весёлый квартал.

Так прошла неделя. Не сказать, чтобы очень интересно, но по делу: с утра я направлялся в лечильню, потом день занятий, в которых Младен пошёл уже на второй круг, терма, удачно оказавшаяся в инсуле и обслуживающая управных служащих.

С Добродумом при этом виделся я раза два, что отнюдь меня не расстроило. Впрочем, тот факт, что служба моя дальнейшая на немалый срок будет связана с этим типом, я не забывал, так что в благодушие не впадал.

Навестил родных, искренне поблагодарив Володимира за подарок “на обзаведение”: триста гривен — деньги просто фантастические, не бедная жизнь года на полтора, просто поплёвывая в потолок. Отец же улыбался, но хмыкал, попеняв небрежением и отсутствием интереса к дару, тотчас же, после его получения. Бес знает, насколько серьёзно: как по мне, данным небрежением он был скорее доволен.

Но неделя пролетела, Младен, придирчиво докапывавшийся до каждой мелочи, вынужден был признать, что “письмоводить” и буковки выписывать я умею. Собственно, “деловая переписка” и ухватки канцелярские были частью обучения гимназиума, а невзирая на диплом, программу я скорее превзошёл. Та же Юлия Афанасьевна на третий день от моего “обучения” отказалась, а на Младена взирала не без ехидства.

А вообще, по прошествии этой седмицы я мог сказать, что зануда и формалист Младен просто фантастический. Чинопочитание было его кредо, при всём при том глупцом он и не был, скорее “демонстративным слепцом”. Ну да не суть, хотя то, что, как выяснилось, он наставлял меня для того, чтобы я занял ЕГО место, меня несколько смутило. Я даже полюбопытствовал, в свойственной мне кроткой и благожелательной манере, а не задевает ли это его:

— Согласно сказанному вами, Младен Чёботович, зрю я, что останетесь вы по обучении моему без трудов и в небрежении, — завуалированно задал я вопрос в конце седмицы.

— Отнюдь, Ормонд Володимирович, — задрал нос сей тип столь высоко, что внушал опасения за ценность позвонков шейных. — Добродум Аполлонович, признавая за мной одарённость немалую, переводит меня на должность головы ведомства, — задранной носопырке прибавилось очевидное округление Младена. — Так что вопрос ваш, изрядно неловкий, — снисходительно зыркнул он на меня, — ответ имеет простой: делаю я то, что должно, а прежде выполнения обязанностей, мне приличных, должóн убедиться, что даже такой, как вы, деяниями своими вред Добродуму Аполлоновичу и Полису нашему славному, Вильно, не нанесёте. Впрочем, не могу не признать, что в примитивах вы познания имеете, и навыки ваши удовлетворительны, — аж перекосило этого типа. — Так что, с завтра, готовьтесь: будет вам обучение иное, в деле потребное, но вам неизвестное, — посулил он.

И, не соврал, чёботов сын: сам он от обучения отошёл, спихнув меня аж на трёх сотрудников. Первая, Красава Путятишна, наставляла меня в этикете дипломатическом и, на минуточку, танцах. Как выяснилось (что, в целом, разумно), при общности Полисов, по мере удаления друг от друга, множились отличия, а если с языками всё было худо-бедно сносно, то вот правила вежества зачастую разнились кардинально. И танцы эти подлючие также: ну ладно, полонез там, вальс. Да хоть сиртаки грецкий. Но чуть ли не гопак и танец с топорами учить потребно было!

И всё это под соусом “не уронить в грязь лик славного Полиса Вильно”. На мои изящные размышления на тему, что ежели выделываемые мной кренделя способны “лик в грязь уронить”, то там ему быть и полагается, дабы не тратить время на подъём из грязи, Красава покивала. И устроила мне марафон какого-то ну вот уж совсем поганого непотребства, чуть ли не лезгинку понуждая плясать, женщина злобная!

Вторым был Лукамир Поганович, невзирая на вполне себе поганое прозвание, довольно приятный дед за семьдесят лет. И вот он, мученически морщась, поправлял мой “бритский”, да и обучал ряду лингвистических тонкостей и особенностей, никак в гимназиуме не затронутых. Афоризмы, шутки, двусмысленности, да и прочее подобное, для общения с импортными кадрами не лишнее.

И, к слову, стал обучать мне готскому, как по месту расположения готских Полисов, так и по звучанию, вполне себе хохдойчу. Тоже дело не лишнее, пригодится, рассудил я, благо, обучение шло темпами просто фантастическими: через три дня я уже мог пусть и криво, но донести мысль до гота, не получив в ответ кулаком в око за оскорбление или насмешку.

Впрочем, в этом случае сказалась не моя “прорезавшаяся” гениальность, да и не необоримые таланты в педагогике Лукамира. Сыграл, скорее, “кумулятивный эффект”: знания многих языков, родственных в той или иной мере изучаемому.