Прекрасное разнообразие - [78]

Я услышал, как она возится в кухне.

— Натан, это ты? — раздался ее голос.

— Ну я. А ты что думала, грабители?

— Садись ужинать. Мы с Уитом тебя ждали.

Еще не было и пяти часов: горе вынуждало их рано ужинать. Я вошел в кухню.

Они оба стояли возле холодильника — просто олицетворение домашнего уюта — и, улыбаясь без всякого повода, смотрели на меня. Час семейного ужина мне приходилось терпеть каждый вечер. Мы сели за стол. В эти три месяца, что я жил дома, Уит фактически переселился к нам и спал теперь в комнате для гостей. Вечерние посиделки напоминали постановку абсурдистской пьесы.

Мама положила себе турецких бобов и передала мне тарелку:

— Угощайся, Натан!

— Я сегодня снова смотрел фильм «Крепкий орешек»,[80] — сказал я.

— А я вот думаю сделать навес для автомобилей, — объявил Уит.

— Зачем? — спросил я. — У нас же есть гараж.

— Из гаража сделаем сарай, — ответил он. — А машины будут стоять под навесом.

— Латук что-то кислый, — сказала мама. — Ну, как дела в библиотеке?

— Скучно до одури, — ответил я. — В латуке нет кислот, только щелочь и вода.

Я вспомнил человека, который резал латук, делая салат для умирающей.

— А я сегодня утром поболтал с одной женщиной из Бахрейна, — сказал Уит. — Она там садит виноград в пустыне. И вода у них по цене масла. Она здорово говорит по-английски.

Уит увлекся радиолюбительством и оборудовал целую радиостудию у нас в подвале.

— А я хочу завтра прокатиться куда-нибудь подальше, — сказал я. — Может быть, в Миннесоту.

— Ох, нужно ли это… — вздохнула мама.

— Машина изнашивается, это раз, число миль на галлон уменьшается, это два, — предупредил Уит, не переставая жевать.

— Мне кажется, этими своими поездками ты пытаешься справиться с горем, — сказала мама. — И зря. Большинство психологов советуют энергичные физические нагрузки.

Я представил себе напечатанное на мягкой обложке название книги: «Прорвись сквозь свое горе!» — и ответил:

— Я вожу очень энергично.

— Синтия, а какого цвета навес ты бы хотела?

— Ну, что-нибудь средиземноморское… Умбра. Или сиена.

В тот вечер это продолжалось пятьдесят две минуты. После десерта мне позволили встать из-за стола, и я удалился в гостиную. Дом теперь зиял пустотами: мама провела весеннюю генеральную уборку и выкинула кучу вещей. В углах собиралась тьма. Шейкерские комоды при желтом свете люстры казались промасленными кораблями из сосны или тика. Все было почти так, как в том доме, где я вырос, но только ни в чем не чувствовалось жизни. Не было видно бутылок с домашним пивом, не доносились из кабинета медитативные звуки контрабаса Чарльза Мингуса. А на каминной полке стояла погребальная итальянская урна с прахом отца. Желтые керамические завитки поднимались по ней и расступались, открывая гладкую поверхность цвета ванили. Я подошел поближе. Дико было думать, что его тело находится там, внутри, и что в белом пепле могли сохраниться кусочки костей.

Я поднялся в кабинет отца. Так же как и гостиная, он выглядел теперь неполной копией подлинника. В реальности по углам должны были громоздиться башни книг и пирамиды исписанных бумаг. Теперь книги стояли, тесно прижавшись друг к другу, на полках, и нигде не было видно ни клочка бумаги. Я сел за его стол. Здесь сохранилась единственная уступка настоящего прошлому: книга, которую он читал незадолго до смерти. Я прочитал на открытой странице:

«Возможно, все четыре основные вида взаимодействий (сильное, слабое, электромагнитное и гравитационное) в действительности являются частью единой объединяющей силы, которая представляет собой источник всей материи и всей энергии. Эта сила потенциально существовала до возникновения Вселенной, занимая при этом места не больше булавочной головки».

На полях отец нацарапал:

«Булавочная головка — многовато для всей материи. Однако я сижу сейчас на такой булавке, и смерть кажется реальной».

Я положил книгу на стол и вышел.

Моя комната была прибрана так же чисто, как и весь дом. Все здесь оставалось таким же, как в тот год, когда мне было двенадцать лет, если не считать приготовленного для стирки белья и припрятанного «Плейбоя». Мама давным-давно уничтожила все симптомы моего раннего полового созревания. Ее подозрения пропитали все стены в этом доме. Она интуитивно чувствовала, когда что-то идет не так, как надо: например, на холодильнике выступает плесень или я сижу в своей комнате и таращусь на голые сиськи в журнале.

Кровать была застлана знакомыми с детства простынями с Суперменом. Модель Солнечной системы по-прежнему свисала с потолка. Интересно, почему я так много мечтал о космических полетах? На подоконнике лежали предметные стекла от микроскопа. В большой банке с раствором хранился мозг барана, и в омерзительной жидкости плавало множество отделившихся от него кусочков. Я сел на кровать, взял на колени эту банку и стал смотреть, как покачивается и двигается вверх-вниз этот мозг. Выглядел он почти как человеческий, поперечные сечения которого я хорошо помнил по «Анатомии» Грея. Мозг с близкого расстояния больше всего был похож на серый холмистый пейзаж — местность, пересеченную оврагами и трещинами. Вселенная, говорил мне отец, развивается, как мысль. И наши мозги — это только средства передвижения ширящейся мысли, мембрана, которая весит меньше, чем буханка плотного хлеба, не чувствует боли и передает наши воспоминания от одного поколения нейронов к другому.