Прекрасная Отеро - [4]

«И тогда для меня началась настоящая голгофа, – рассказывала я мадам Вальмон, убеждаясь по движениям шляпы, что история оправдала все мои ожидания в плане правдоподобия и драматизма. – Случилось нечто странное, – вдохновенно продолжала я, – моя мать, которая должна была бы полюбить двоих детей, оставшихся с ней, стала, наоборот, ненавидеть меня, видя во мне причину всех своих несчастий. Она будто превратилась в мачеху для собственной дочери. Я всегда любила свою мать, возможно, тогда даже больше, чем когда-либо прежде, потому что она напоминала мне об отце. Хотя ее несправедливый гнев, постоянные упреки и почти болезненная озлобленность делали меня несчастной, я молчала и страдала без слов. Но однажды мой независимый и гордый нрав одержал верх, и я взбунтовалась…

Привыкнув к внешней покорности, мать была ошеломлена моим бунтом и не могла его стерпеть. Через несколько дней она решила избавиться от меня и сказала, что мне следует уехать из дома и поступить в интернат недалеко от Вальги. Ее решение оставило меня равнодушной: я думала, что нигде не будет хуже, чем дома. Я ошибалась. Вскоре, однако, я убедилась, что несчастью, так же, как и глупости, предела нет…»

И я рассказала мадам Вальмон, как в том колледже для девочек, куда меня отправили, я стала жертвой всяческих унижений со стороны хозяек – неких Пепиты и Хуаниты, заставлявших меня работать на них, как служанку. Рассказывая, я сильно – по-андалусски (как считали французы) – жестикулировала, чтобы придать истории больше драматизма, и заметила, как перья на шляпе мадам понимающе закивали. Было несложно поверить в то, что я была помещена в колледж-интернат для девочек, где мне пришлось сносить издевательства и унижения: физические наказания были привычным делом в школах девятнадцатого и даже двадцатого века – мне это прекрасно известно, хотя у меня никогда не было детей.

«Я была так несчастна, что не раз подумывала о смерти. Я долго ломала голову, каким образом мне покончить с собой. Внезапно мне пришла в голову идея: я слышала, что спички ядовиты, и поэтому собрала их столько, сколько смогла, растворила их в стакане воды и выпила эту жидкость. Но такого количества оказалось, конечно же, недостаточно. Все ограничилось несварением желудка, и моя попытка самоубийства прошла незамеченной».

И вот настал звездный час для моих фантазий – момент, когда я должна была рассказать, как началась моя артистическая карьера (в своих мемуарах я всегда придерживалась принципа, чтобы в вымысле присутствовала как доля драматизма, так и романтики).

Думаю, на мадам Вальмон произвел впечатление романтичный и трогательный рассказ о моей первой любви – большой любви, приведшей меня к первому профессиональному успеху.

Я начала свой рассказ с того, что через несколько месяцев одна из подруг по интернату, увидев мои страдания, пожалела меня. Ее звали Пакита (замечу, что все имена, выбранные мной для персонажей мемуаров, звучат très espagnol[3]и в то же время легко произносимы для французов: Пакита, Пепита, Хуанита и т. п.). Наконец-то, как сказала я мадам Вальмон, с Пакитой «в мою мрачную жизнь проник луч солнца». Она была любимицей Пепиты и Хуаниты, и ей поручали закрывать вечером дверь на улицу. «Боюсь, ты заболеешь, работая целыми днями и выходя лишь раз в неделю, и то на мессу, – сказала мне однажды верная подруга, – пойди погуляй часок, а когда вернешься, я буду ждать тебя». Сначала меня испугало ее предложение, но через несколько недель Пакита с таинственным видом вручила мне записку. Это было первое любовное письмо, адресованное мне, и мое сердце сильно билось, когда я читала его.

Во время редких прогулок меня заметил красивый молодой человек по имени Пако Колль. После долгих сомнений и страхов я все же решилась и по совету Пакиты пошла в тот вечер на встречу с Пако.

Мадам Вальмон пришла в восторг, услышав историю о том, как каждый вечер я выходила к Пако, а он стоял по другую сторону решетчатой ограды и говорил мне: «Какая ты красивая, Нина! Потанцуй немного для меня!» Вальмон улыбнулась, а я пояснила: «Танец был моей великой страстью, настоящей манией. Я танцевала с самого детства, аккомпанируя себе кастаньетами. Никто не учил этому: для меня танцевать было так же естественно, как для птиц – петь. Поэтому в одну из наших тайных встреч попросила Пако сводить меня в танцевальный зал: я много о нем слышала и мечтала попасть туда. Хозяин заведения, оказавшегося на самом деле обычной таверной, взял меня на работу танцовщицей за две песеты. Это был большой успех, потому что остальные девушки получали по одной. Я была счастлива до тех пор, пока тайна не раскрылась».

Было бы очень утомительно перечислять все выдумки, которые Белла Отеро доверительно поведала мадам Вальмон, описывая в романтическом свете этот период ее жизни – от первого выступления в галисийской таверне до первых скромных успехов во Франции. Читая мемуары, продиктованные Клод Вальмон, а также другие биографические труды, где излагались якобы достоверные истории, рассказанные Отеро, удивляешься, с какой ловкостью ей удается выдавать ложь за правду. Ни один эпизод в ее мемуарах не кажется слишком фантастическим, и в то же время они преисполнены драматизма. Несомненно, Каролина использовала случаи, описанные в газетной хронике, добавляя к ним некоторые детали, вызывавшие сочувствие или просто подчеркивавшие ее испанский темперамент. Каролина Отеро неизменно выделяла, что в ее жилах течет испанская кровь: для нее «андалусский темперамент» был таким неотъемлемым украшением, что в последние годы жизни (почти полностью забыв родной язык), она даже говорила по-французски с сильнейшим испанским акцентом. В мемуарах, продиктованных ею Клод Вальмон, часто встречаются фразы типа «моя цыганская кровь бурлила в венах» или намеки на «неукротимый андалусский характер»: эти детали были необходимы для создания интересного –