Предприниматели - [23]

Три дня назад отец побрился наголо, потому что волосы стали совсем седые, и вообще щетина ему мешает. Теперь я могу произвести инвентаризацию его ребер, пересчитать все его косточки, когда он по утрам моется в ванной. Глаза у него сделались огромным и круглыми, как были когда-то, а лицо стало совсем не его, такое узкое, вытянутое, и тело такое маленькое, тщедушное. Мать теперь часто обнимает отца и баюкает его. Головные боли у отца не проходят, говорит она. Он теперь вынужден беречь силы, оттого движения его стали медленными, он бродит по дому как тень, часто останавливается и смеется, тогда на лице оказываются как будто одни зубы.

Ты что, на диете, спрашивает его Берти. Отец скоро поправится, объясняю я, все-то ему надо объяснять.

Отец подолгу спит. Медленно говорит, забывает слова, долго вспоминает, что хотел сказать. Надо снова браться за работу, чтобы у Берти и матери снова появилась «звонкая монета». Но отец никогда больше не станет предпринимателем. Слишком рискованно. А с вами все будет хорошо, говорит он. На глаза ему наворачиваются слезы, и мать уводит его в кровать и поет колыбельную.

Семья есть инвестиционная компания, объединение капиталов, объяснял мне отец. Всякое вложение со временем принесет прибыль. И наоборот: не стоит рассчитывать на доход, если не принес пользу общему делу. Но ни в коем случае нельзя позволять, чтобы тобой пользовались.

Когда длинноносый Тимо жаловался, что Курильщица истязает его или следит во все глаза, как он делает уроки, я ему отвечала: Курильщица тебе наверняка добра желает, просто она слишком глубоко ушла в воспоминания о своей молодости и любимом муже. А когда длинноносый Тимо ликовал, что успешно написал контрольную по математике у господина Гомбровица, я радовалась вместе с ним. А вот теперь, когда самое бы время длинноносому Тимо меня пожалеть в моем нынешнем положении и отплатить добром за добро, он вызывает меня к пруду и заявляет, что он, видите ли, наконец сваливает отсюда. Я с ним или нет? Ну, я отвечаю, нет, вали один, я остаюсь, а лучше бы и тебе подождать. Тогда он показывает у себя на спине новейшую живопись, очередной свежий шедевр, из-за которого он долго не ходил в школу. И так я попрощалась с длинноносым Тимо. А он со мной. У тебя хоть облучатель Раймонда-то есть?

И без него не пропаду, отвечает.

Вскидывает рюкзак на спину и поднимает руку, потом выходит в поле, машет мне рукой в последний раз и скрывается в кустарнике. Тихо лежит пруд передо мной, и каракатица указывает в небо. И я возвращаюсь через поле домой. Кто знает, может Тимо скоро вернется назад. Что там такого может быть особенного за Вогезами, чего нет здесь у нас в Шварцвальде?

А что происходит со «вчера», спрашивает Берти, когда мы вдвоем сидим на крыльце.

Оно просто исчезает.

Но оно же еще все-таки здесь, возражает Берти, просто оно другое.

Тебе приснилось, отвечаю я.

Но «сегодня», оно же по-настоящему здесь, так ведь, переспрашивает Берти. Мы ведь сидим сейчас здесь на самом деле, а там под нами наша долина, правда же?

Да, говорю, но только прямо сейчас, теперь, сегодня, а завтра будут уже другие здесь и сейчас.

Через окно мы слышим, как отец дышит у себя в комнате.

А как же Новая Зеландия, спрашивает Берти. Мы когда-нибудь уже туда уедем?

Нам придется, отвечаю я, еще немного подождать.

На другой день рано утром я помыла «мерседес». Я поднимаюсь к отцу и объявляю, что его ждет сюрприз!

Что за сюрприз, спрашивает он.

Пока секрет, отвечаю. И когда он пытается зарыться обратно в свою гору одеял, вытягиваю его наружу за руку, усаживаю на стул и зашнуровываю ему ботинки. Тащить отца вниз по лестнице тяжело и неудобно, лестница слишком узкая, отец всем весом давит мне на плечи, приходится отдыхать на каждой ступеньке. Во дворе отец прислоняется к дверному косяку, ему надо отдышаться. Он щурится и ладонями защищает глаза от яркого света.

Голова пройдет, уверяю я, после первого же удачного улова. Надо только вернуться к работе.

Отец из-под руки смотрит на «мерседес», машина так и блестит на солнце.

Предприятию необходимо руководство, напоминаю я.

Устал я, говорит отец и возвращается к лестнице.

Шеф предприятия никогда не устает и не прекращает работать, говорю я.

Всякий когда-нибудь устает, отвечает отец, опускается на ступеньку и подпирает голову руками. И теперь мне приходится его трясти. И орать ему, что он предприниматель. Да что он вообще себе думает! Ему ли не знать, что для предприятия необходимо собраться, взять себя в руки, что предприятие требует жертв, в том числе и от него. Но отец молчит, и только голова его падает на колени, когда я хватаю его за руку. А когда я его слегка толкаю, он заваливается на перила, хватается за одну из распорок, повисает на ней обеими руками, а на меня не смотрит, пол в коридоре ему больше интересен, он разглядывает каждую трещинку. Как ему не стыдно, бросаю я и выхожу во двор, черт знает что делать с этим «мерседесом», будь он неладен! Опять колеса спускают! Я в сердцах пинаю ногой колесо. Да катись все к черту! Мне приходится щуриться и вытирать глаза рукавом, потому что солнце так яростно отражается в стеклах «мерседеса», что глазам больно, и слезы выступают, прям расплачусь сейчас.