Предисловие к жизни - [14]

— Имейте в виду, за этакое по’агается взыскивать ’ублики…

Вначале Лена обижалась: «Ты не рад мне, ты хочешь, чтобы я ушла. Я же вижу». — «Не обижайся, Лена… Ведь работа, запарка…» К счастью, она скоро все поняла. Ему тяжело, цех у него страшный. Придется набраться терпения и не забегать к нему. Но как трудно не видеться целую смену, хочется забежать на одну минуточку, взглянуть на него, сказать ему одно-единственное слово. И ты сам, Борис, не можешь отказаться:

— Ты приходи, ты приходи на минуту… выбери время, когда в цехе…

А такого времени в цехе не бывает.

Раздутые шары аппаратов требуют внимания к себе, шестеренки мешалок бормочут почти по-человечьи: «По-дой-ди же, пос-мот-ри же пос-ко-рей, мое те-ло мед-ное, есть хо-чу я, бед-ное…» Ты бежишь, смотришь на измерительные приборы и записываешь цифры в журнале (при этом редко когда не требуется подрегулировать подачу тепла — больше, меньше). Несешься взглянуть на второй аппарат, а может быть, ведешь его загрузку: бутыли спиртовые, бутыли с тяжелой и страшной кислотой, пятидесятикилограммовые чайники. А промывочные чаны зовут к себе, вода шипит, выбегая из шлангов: «Выпущу и выпущу, черт с тобой, пускай течет». Ты наливаешь свежей воды, помешиваешь тяжеленным веслом и пробуешь кислотность, держа в корявой руке лакмусовую бумажку. В это время в цехе, на другом конце, что-то нарушается в работе вакуум-насоса, и внутри плоского аппарата начинает выть: «Ку-да те-е-е-бя у-нес-ло-о?» Ты бросаешь все и мчишься туда.

От Дерягина ты всегда ждешь подвоха; во всяком случае, он обладает способностью появляться в самые невыгодные, уязвимые для тебя моменты. Хорош ты будешь, если он при Лене примется тебя отчитывать! Однако не запретишь же начальнику приходить в свой цех!

В сто раз неприятнее визиты Николая Никандровича Хорлина, заведующего лабораторией. По службе ему нечего делать в цехе, он просто приходит к Дерягину. За длинный рабочий день у него, видно, немало выпадает свободных минут, он и приходит прохладиться, отвести душу с родственной душой (его выражения). Дружба с Дерягиным у него на почве многолетнего преферанса и привычки к сплетне, к словотрепу. Они удивительно похожи друг на друга отточенной вежливостью, за которой скрывается презрение.

И ты, Борис, стал мимолетным объектом хорлинской презрительной вежливости. Привет, привет, как выполняется план, запыхавшийся и неимоверно потный юноша? Плечо его дергается, тонкие губы извиваются пиявочкой-усмешечкой. Ты для него вроде живого аппарата. Ничуть не стесняясь, он может в самый разгар твоей гонки болтать с Дерягиным десять минут, двадцать, полчаса на самые сокровенные для них темы: «Кеша, знаешь, что ответила мне эта аппетитная бабель?», «Музицировали целый вечер, самое мое любимое играли… но пианист нужен с другими руками, не с сосисками вместо пальцев. Вообще наша Нина Анатольевна — свиное сало в больших количествах. Найти бы нам другого партнера», «Вчера, милок, ты был бесподобен, такое сотворить в мизере…», «Да, я тебя реже навещаю, ты верно заметил. Обе девочки очень ничего… Особенно Леночка. Незабудочка! Не забудешь такую… Зубы, скажу тебе… Полная невероятность!»

Ты и выдал Хорлину «невероятность»! Мыл как раз перегонный аппарат и шарахнул в его сторону струей пара. Старый козел подскочил на целый метр, куда только девался важный вид. Когда пришел в себя, принялся отчитывать: «Какой же вы недотепа-перетепа, чрезвычайно молодой человек! Можете погубить, ошпарить, изувечить, как бог черепаху». Дерягин, понятно, тоже сделал замечание: «Офона’ели, батенька? Нача’ства не замечаете». И каждый раз потом Дерягин вынужден делать тебе замечание, поскольку ты припасаешь для каждого визита Николая Никандровича Хорлина какую-нибудь неприятность.

Впервые в твоей жизни ты, добрый парень, возненавидел человека так люто, остервенело, до внутренней дрожи, едва находя в себе силы сдержаться и не ударить, не ошпарить, не изувечить этого типа.

— Это классовая ненависть, — определил Ваня, заметивший, что ты не переносишь Хорлина. По мнению Вани, Хорлин — чуждый элемент. Ваня прочел в газете о чистке в Цекубу и удивлялся, что под личиной ученых так долго могли скрываться фабриканты, царские министры и чиновники.

Ты и понятия не имел: какая такая Цекубу? Ваня объяснил: центральная комиссия по устройству быта ученых. Эту комиссию создали, чтоб заботилась об ученых, ведь разруха была в стране и голод. Теперь комиссия в целое учреждение разрослась, и всякие бывшие субчики сумели найти себе теплое местечко. Ваня понять не мог: неужели классовая ненависть раньше не подсказала, кто настоящий ученый и кто настоящий чуждый элемент?

— Ну, а Хорлин? — спросил ты. — Он ведь специалист, и очень большой, говорят.

— Те, из Цекубу, тоже считались большими учеными, — отвечал Ваня. — Ты же чувствуешь к нему классовую ненависть, она не обманет.

Классовая? Тебе трудно было раздумывать о Хорлине, начинало сразу колотить от злости. Вроде ты невзлюбил его еще до поступления Лены в лабораторию, значит, классовая ненависть подсказала. Хотя, честно признаться, особенно люто ты возненавидел его с тех пор, как он позволил себе в твоем присутствии произнести поганенькие комплименты Лене, твоей светлой Лене.