Предисловие к жизни - [15]

«Тип с дрыгающим плечом» (вы все звали его так) зашел однажды вместе с Дерягиным в цех, и — что поделаешь? — это совпало с приходом Лены. Хорлина словно током пронизало, он заюлил, заерзал, затанцевал.

— Чудесная фея химии, нежная Лиле́я… Можно забыть всю мерзость места, где появляется такая красотка.

Ты был готов выгрузить на его аккуратнейшую прическу, на его белую сорочку под наутюженным халатом, на его холеную, бритую, пудреную испитую рожу целый чан горячего черного эфира. Пришлось ограничиться сжигающим взглядом и окриком: «Не мешать, ошпарю!» Хитрому «типу» было достаточно намека, он заметил сразу твое неравнодушие к Лене и мгновенно выбрал способ наибольшего уязвления, способ мщения. «Пойдемте отсюда, моя радость. Здесь вам не место. Тем более, — презрительный двойной толчок плечом, — что у этого юного чумазея абсолютно дрянные руки. Вполне способен ошпарить».

Теперь ты боишься прихода Лены. Боишься, так как знаешь: за ней следом припрется Хорлин. И он умудряется каждый раз прийти вслед за Леной. «Зачем, милочка, я же вам сказал — я сам буду брать здесь пробу. Что я, зверь и не понимаю, что вам ходить сюда невозможно?»

Ты грязный, потный, пахучий, страшный, а «тип» в накрахмаленном халате, в белоснежной сорочке, надушенный и напудренный. Ух, подлюга! Ты научился скрипеть зубами почти так же самозабвенно, как Ваня.

— Хочешь, я уйду из лаборатории? — спросила Лена. — Перейду в цех. Попрошусь, наверное, не откажут.

Она спросила без подсказки с его стороны, он и словом не намекнул. Да и какие намеки нужны Лене?

— Мне обидно, что ты так реагируешь. Он старый и егозливый, в деды годится. Во всяком случае, в папы. Для меня он только заведующий.

— Он ухажер! Старый козел!

— Хорошо, Борис. Я уйду из лаборатории.

— Нет, уходить нельзя.

Ты не согласен. Конечно, ты хочешь, чтобы она ушла от этого «типа» подальше; еще больше ты боишься за нее. Она была счастлива, когда начала работать в лаборатории. А в цехе ей не выдержать, ни одной девушке в цехе не выдержать. На заводе только в двух цехах — в сублимации и в аспирине — встретишь женщин. И если откровенно с ними поговоришь — они жалуются. Тот же Дрожжин скажет: у него сестра ушла с завода, не выдержала. И по себе ты знаешь, каково в цехе. Нет, из лаборатории уходить нельзя.

Резко, контрастной фотографией, сохранились в памяти впечатления. Ты удивляешься и пожимаешь плечами: сколько было ошибок, упущений! Сколько волнений!

Случалось так. Ты начал выгрузку реакционного аппарата, установил воронку со шлангом и быстро открыл кран гаечным ключом, но нечаянным движением сшиб воронку, и черная горючая жидкость хлынула на пол. Ты затормошился, рванул гаечный ключ, чтоб перекрыть выход… Мешала застрявшая воронка. Обжигая руки, ты лихорадочно дергал то кран, то воронку, а эфир уходил. Наконец ты все исправил, сырец пошел по шлангу в чан… А потери? Следы эфира на полу?

Кто-то вошел? Дерягин? Нет, Коля Курдюмов. «Боря, здоров! Напоминаю: сбор на спортплощадке». — «Я не могу сейчас, Коля, видишь? Потом, потом, я зайду к тебе в ячейку. Да уходи ты ради бога!» Коля уходит, пожимая плечами.

До Курдюмова ли тебе? Признайся, ты просто напугался, стал смывать жирную лужу водой — скорей, скорей, пока Дерягин не увидел! Дерягин, конечно, увидел. И Дерягин отругал тебя, как мог, и за попытку его обмануть, и за твои собственные обожженные, почерневшие руки (будто ему жалко твои руки).

А разве не бывало, что эфир (чистый эфир, драгоценный продукт!) вытекал по твоему недосмотру из переполнившейся бутыли? Разве не случалось, что вентиль пара в плоском аппарате был открыт нерасчетливо, температура перегонки подскакивала, из крана вакуум-бачка вместо ожидаемого тобой чистого золотистого продукта начинала хлестать в бутыль грязная жидкость? Вся твоя работа насмарку, начинай-ка перегонку сначала…

Всякое бывало, Борис, милый… И ты нервничал, озираясь на дверь, страстно желая, чтобы никто не увидел твоего промаха, твоей неумелости, твоего позора, чтобы над тобой не надсмеялся кто-нибудь вроде Дерягина или его друга из лаборатории.

Ты сердишься на меня, Борис, — мол, к чему так откровенно? Люди подумают — не работа, сплошные муки. Еще отпугнешь молодых от завода, особенно от химии. Работа была нелегкая, верно, однако люди сразу не умнеют, опыт-то приходит постепенно.

Вот-вот, я же именно об этом, Борис. Человеку ничто не дается вдруг. Постепенно, постепенно уходят неумелость, неловкость и промахи. Постепенно исчезает страх перед незнаемым. Постепенно, по крупинкам намывается золотой опыт. Не сразу, ох не сразу начинаем мы любить труд, свою работу!

И я не согласен, Борис, что надо золотить пилюли. Я за правду. Я за то, чтобы прямо сказать молодежи: работа не игрушки. Любая работа трудна, приготовьтесь к трудностям. Честная горькая правда лучше ненадежной, непрочной, приукрашенной неправды — она избавляет от неожиданных разочарований.

А работа более легкая и радостная — она придет. Она станет такой, когда преодолеешь ученичество и приобретешь мастерство.

И в этом цехе вы приноравливались к работе помалу. Не правда ли, Борис? Ваша подготовка в школе, ваш «химический уклон» оказывались беспомощными без практических, самых простых, простейших навыков. Вот вы и тыкались слепыми кутятами, ища дорогу. Правда, вам помогали. Пряхин, тот же Дрожжин, тот же Дронов старались подсказать, что и к чему. Постепенно вы научились поспевать за процессом без лихорадки, без нервной дрожи, без сумасшедшей тревоги.