Предательство в Неаполе - [4]

Массимо резко бросает машину вправо, на боковую улочку. Она так узка, что ему приходится рукой с зажатой меж пальцев сигаретой сложить боковое зеркало, чтобы оно не царапало по стене. Встречные прохожие вынуждены буквально вжиматься в стены, чтобы пропустить нас. Здания по обе стороны высокие, сложены из черного камня. Единственный источник освещения — блеклые мерцающие полоски света, выпадающие из окон высоко у нас над головой. То и дело улочка вливается в небольшую темную площадь, и тогда «веспы», нетерпеливо рычавшие позади нас, с ревом несутся вперед, точно волны, бьющиеся о прибрежные скалы. Ясно, что я нахожусь как раз в той части Неаполя, посещать которую настоятельно не советовали путеводитель, приятели и молва. Темень кромешная, из-за близости домов воздух, попадающий в открытые окна такси, имеет затхлый, тяжелый запах. Вся окружающая местность воспринимается как нечто гнетущее и запретное. Нечто опасное. Могу добавить, что и днем здесь не лучше: высота зданий вдоль узких улочек не дает солнечным лучам пробиться к мостовой. Я словно попадаю в царство вечной ночи. Сил предаваться панике уже нет, а потому я попросту теряю сознание.

Похоже, я пропустил момент, когда мы остановились. Какой-то тупик. Свет фар размазан по стене. Меня волокут из машины. Пытаюсь ухватить свою сумку, но чья-то рука сильно наклоняет мне голову, на манер того, как в кино полиция препровождает задержанных в машину. Меня тащат через маленькую дверцу, приходится сгибаться — и сильная рука опять тут как тут — на моей голове.

Я в маленьком квадратном дворике, выложенном зеленовато-лимонной плиткой. Чисто. Везде растения — высокие папоротники в глиняных горшках, маленькие пальмочки. Можно подумать, я в Марокко или Тунисе. Пытаюсь держаться прямо, но слишком ослаб. Меня бьет озноб. Обхватываю себя руками в тщетной попытке согреться.

Возле меня разговаривают настойчивым шепотом. Мужчина и женщина. Я их не вижу. Поднимаю глаза на здания, окружающие дворик. Зачем-то старательно пересчитываю этажи: раз, два, три, четыре, пять. На каждом этаже есть проход, ведущий во дворик. С витиеватых ограждений свисают всевозможные растения. Прямо надо мной обрамленный четырьмя зданиями квадрат ночного неба, уходящий ввысь и теряющий угловатость купол сплошной тьмы. Прищуриваясь, с трудом различаю звезды — широко разбросанные крохотные точки белого света. Игольные проколы на черном занавесе. Кажется, я это уже видел: такие же звезды, такой же хаотичный рисунок световых пятнышек я наблюдаю с крыши моего дома в Лондоне, может быть, поярче, но в целом такие же, — и на миг исчезают страх, недомогание, беспомощность. Чувствую себя в безопасности, но тут же падаю, как человек, подстреленный на месте, какой-то живой спиралью проваливаюсь во тьму. Придя в себя, снова вижу одни только зеленовато-лимонные плитки двора, заполонившие все вокруг, словно цитрусовые рощи, впечатанные в поверхность планеты поступью Бога.

2

Резко, будто от толчка, просыпаюсь в маленькой узкой постели: я закутан в насквозь промокшие простыни и лежу в ложбинке продавленного матраца. Тяжелые веки никак не хотят подниматься. Я нахожусь в большой и почти пустой комнате. В углу комод, на нем эмалированный кувшин и тазик для умывания. На спинке стула возле кровати висит моя одежда, сумка аккуратно задвинута под сиденье. Не похоже на больницу. Напротив высокое окно, сквозь его решетчатые ставни пробивается свет: лучи, ломаясь, ударяются в пол, едва добравшись до середины комнаты.

Комната кажется кельей или камерой, будто такой ее сделали нарочно, решив жить непритязательно, не обращая внимания на осыпающуюся со стен штукатурку, на выцветшую и шелушащуюся краску, на то, что половые доски, не покрытые лаком и пыльные, выглядят так, будто с них только-только убрали ковер. Очевидно, что не гостиница. Форточка открыта. Слышу итальянскую речь. Семейная перепалка. Собирают на стол. Звяканье приборов, стук посуды — все слышно отчетливо, совсем рядом. Завтрак, обед, ужин? Ориентируясь по скупому свету, что попадает в комнату, решаю: утро. Значит, завтрак. Где-то играет радио. Опять итальянская попса. Примерно там же, где и семейное застолье.

Переворачиваюсь на бок и осматриваюсь. Возле кровати ярко расписанный глиняный кувшинчик с водой и маленький стаканчик. Осторожно наполняю его. Холодная вода освежает пересохший рот и горло. Сделав нескольких глотков, пробую встать, но не получается: суставы не гнутся, мышцы будто свело до боли, — и я мгновенно устал. С глухим стоном валюсь навзничь. Слышу какой-то звук снаружи, кто-то скребется в дверь. Откликаюсь: «Входите…» Эхо едва слышно разносит мой голос по пустой комнате. Делаю глубокий вдох, собираясь крикнуть погромче, но не успеваю произнести «buon giorno»,[4] как дверь открывается и входит старушка. На ней поверх черного платья голубой домашний халат, густые седые волосы собраны в тугой пучок, слегка съехавший на одну сторону. Лицо маленькое, очень смуглое, морщинистое. Глаза у старушки тоже маленькие, темные, охвачены паутиной морщинок.

Она обращается ко мне с какой-то скороговоркой на итальянском. Распознаю всего одно слово: «mal», больной. То ли сообщает, что меня доставили больным, то ли спрашивает, как я себя чувствую.