Предатели - [39]

На долю секунды мы с Рэйном снова смотрим друг на друга.

Он не пытается остановить меня, хотя может.

Он просто смотрит… и моя ладонь бессильно сжимается в кулак.

— Больше, Красотка, никогда так не делай, — предупреждает Дьявол, и это точно не пустая угроза. — Я могу простить многое, но точно не буду терпеть пощечину от… женушки Островского.

Он ведет себя так, словно все эти годы я наслаждалась счастливой сытой жизнью, и теперь мне есть за что расплачиваться и за что испытывать угрызения совести.

Со стороны все это именно так и выглядит.

Хотя за эти четыре года не было дня, когда бы я не завидовала простым женщинам, свободным уйти куда угодно и начать все заново.

Я, как никогда, поняла ценность слова «нет».

— Отпустите меня, Роман, — пытаюсь не усугублять. — Все разговоры о наследстве будут вести наши адвокаты. Я не хочу никакой открытой конфронтации.

— Тебя саму не тошнит от этого высокопарного правильного дерьма? — Он отодвигается и просит водителя отвезти нас в мясной ресторан.

Уверена, что Рэйн вернулся в страну буквально несколько дней назад, но он ведет себя так, словно никуда не уезжал.

— Я не голодна, — нарочно игнорирую его вопрос.

— Я голоден. А ты просто составишь компанию. И, надеюсь, выскажешь хотя бы парочку пристойных предложений, как мы с тобой можем договориться.

— Зря надеетесь, Роман.

— Зря ты думаешь, что я зря надеюсь, — усмехается он.

Мы снова смотрим друг на друга.

Я знаю, что не должна это говорить, но слова «рождаются» сами собой.

От обиды и полной беспомощности.

— В Вас очень чувствуется порода отца, Роман. Даже принципы одни и те же: слабых можно унижать только потому, что они слабые.

Глава 29: Рэйн

Есть такое слово — бомбит.

Это такой слэнг, который означает крайнюю степень злости и раздражения.

Я никогда раньше не понимал, как нормальный здравомыслящий человек может дойти до той степени «бомбежки», когда он прекращает быть человеком разумным и превращается в долбаное чмо, которое можно на хую вертеть и радоваться.

Но сейчас меня именно бомбит.

До состояния, когда хочется тупо сбить кулаки обо что-то каменное и не убиваемое.

Потому что все пошло через жопу.

Абсолютно все.

Меня, как щетку в водовороте, развернуло на сто восемьдесят градусов.

Я приехал в эту чертову больницу не для того, чтобы справиться о здоровье Островского. Мне вообще срать, будет ли он жив или подохнет. Правда, очень бы хотелось, чтобы эта тварь перед смертью страдала и мучилась, а не отбросила коньки в сладком морфиновом дурмане.

Я приехал, чтобы закрыть вопрос с наследованием. Написать какую-то бумагу, которая навсегда избавит меня от дерьма прошлого.

Мне не были нужны его деньги, даже когда умерла мать и я жил на улице, и жрал то, что удавалось добыть из мусорных баков.

Мне не были нужны его деньги, когда я пошел в школу с ручками, которые нашел на помойке.

Мне не были нужны его деньги, когда учитель по информатике вдруг сказал, что у меня «светлая башка» и начал давать дополнительные уроки. Чтобы потом приплачивать мне за то, что я помогаю настраивать компы. Он бы и сам со всем справился, но он был хорошим правильным мужиком.

И уж тем более мне не были нужны его деньги, когда я написал первую программу и толкнул ее одному чуваку, который выдал ее за свой проект и срубил прилично бабла.

Сейчас у меня есть больше, чем нужно.

Так что — какое к херам наследство?!

Но когда я увидел Монашку…

Меня жестко заклинило. В шланг пылесоса попала какая-то хрень и мотор тупо сгорел, потому что в башке образовался вакуум.

Я увидел ее… живую, настоящую, с этими ее тонкими плечами, дерзкими бедрами и узкими лодыжками — и все, тупо выкрутили лампочку.

Никогда и ничего мне не хотелось так сильно, как обладать этой женщиной.

С ее этой вампирской притягательностью: невинным взглядом и фигурой любовницы дьявола.

И когда в голове зазвенел предупредительный звоночек: «Чувак, ты чё творишь?!», я не услышал его, потому что думал лишь о том, как разложу ее на койке.

Потому что впервые в жизни могу получить то, что хочу.

Но ее слова о том, что я такой же мудак, как и Островский, оказались ударом ниже пояса, к которому я не успел подготовиться.

Как и к тому, что в ее этих дурных глазах будет слишком много очевидной правды, чтобы я мог списать эту херню на месть и попытку меня расшатать.

Монашка правда читает меня таким же, как и эта тварь под трубками.

Несмотря на то, что я пытался открыть ей глаза.

До ресторана мы едем совершенно молча. Я нарочно много курю, чтобы рот был занят сигаретой, иначе наговорю херни, которая ляжет между нами трупом невинной невесты.

Несмотря на мои опасения, Монашка не пытается сбежать: молча выходит из машины, молча заходит внутрь и ведет себя так, словно это она, а не я ее «пригласил».

Нас усаживают за стол около окна и я замечаю, что Анфиса нарочно садится так, чтобы с одной стороны сидеть «спиной» в ту сторону, а с другой стороны ее лицо «в зал» закрывал я. Но, как только нам приносят меню, достает телефон.

Она звонит няне дочери — это несложно понять по обрывкам фраз, да Монашка не сильно-то и скрывает. Потом говорит с дочерью: щебечет с ней, как та райская птица из детского мультка. Так и хочется сказать какую-то язвительную хрень.