Предатели - [40]

«Тебе обязательно было рожать этот этого ублюдка? Ты так хотела бабла, что согласилась стать инкубатором?!» — мысленно ору я, пытаясь рассмотреть хоть что-то в прыгающих строчках названий блюд.

Я слишком сильно хотел верить, что на всем земном шарике существует еще хотя бы один человек, который будет сопротивляться Островскому несмотря ни на что.

Почему-то адски хотелось верить, что Монашка будет сопротивляться даже яростнее меня.

А она просто… прогнулась, как и его предыдущие «золотые матки».

И радуется, изображая счастливую мамочку.

— Я скоро приеду, солнышко, — слышу нежность в ее голосе и во мне зреет иррациональная ненависть к ребенку на той стороне связи.

Это неправильно.

Дети ни в чем не виноваты — мне ли не знать?

Но…

Анфиса прячет телефон в сумку, и демонстративно отодвигает меню на край стола.

Так что, когда приходит официант, я заказываю на свой вкус: брускетты с семгой, салат и минеральную воду «made in Japan». Когда все это приносят, Анфиса нарочно отодвигает тарелки, но жадно пьет.

Может, «Вдову Клико»? — не могу удержаться, когда она слизывает влагу с нижней губы.

— Я не буду с Вами пить, Роман. И развлекать непринужденной беседой тоже.

Я уже и не рад, что первым заговорил с ней на «вы».

Мне срать на то, что ей уже тридцать, а мне только через пару месяцев исполнится двадцать пять. Монашка выглядит молодой и свежей, и если убрать с нее даже эту почти невидимую вуаль макияжа, то точно скинет еще лет пять.

Но это сраное «выканье» — оно как забор между нами.

Типа, знай свое место, малолетний придурок.

— Если бы четыре года назад я заплатил тебе больше, чем Островский — ты бы раздвинула ноги для меня, а не для него?

Это простой вопрос и мне за него не стыдно.

Мы оба в курсе, что все в этом мире покупается и продается, а женская любовь, как известно, самый предлагаемый товар.

Монашка снова делает глубокий жадный глоток, но ее волнение выдают стучащие по стеклу зубы. И неуверенный жест, когда возвращает бокал на стол.

— Я бы не продалась Вам даже если бы умирала от голода, Роман. Потому что замужняя женщина и жена Вашего отца. Есть принципы, через которые я никогда не переступлю.

Я накалываю половинку черри в салате, откидываюсь на спинку стула и лениво стаскиваю помидорку зубами.

Монашка следит за мной.

Пытается сделать вид, что не глазеет на мои губы.

Ангелочек говорит, что они у меня «прекрасно-некрасивые, но жутко целовательные».

— Что, Монашка, не очень-то весело тебе жилось праведной и благочестивой жизнью с вялым хером в постели?

— Придурок, — забывшись и дав волю чувствам, огрызается она.

Эту ночь мы проведем вместе.

И прямо сейчас, сидя через стол полностью одетые и «прилизанные», мы оба это понимаем.

Только она с паникой, а я — с приятным предвкушением победы.

Несколько минут мы просто перебрасываемся взглядами через стол, а потом Монашка подтягивает к себе тарелку и берет столовые приборы.

Я никогда не думал, что можно морально кончать, просто наблюдая за тем, как женщина ест. Как она изящно держит вилку, как обращается с ножом и как красиво, словно на приеме у английской королевы, кладет в рот кусочек красной рыбы с брускетты. Потом берет бокал, прикасается к нему губами, выдерживает короткую паузу и медленно окунает губы в минералку.

Это просто какое-то долбаное порно.

Я пытаюсь уговорить себя не возбуждаться, но хрен там было: в штанах так тесно, что я почти готов вспомнить заветы наших диких предков, перекинуть Анфису через плечо и утащить к себе в гостиницу. И трахать так долго, пока мне не будет достаточно.

Это просто инстинкт, в нем нет рациональности и логики.

Прихоть, которая выдает во мне мелкого засранца, на которого все забивали хер, и который когда-то пообещал себе стать человеком, с которым будут считаться. Мне хотелось той жизни, где я смогу брать все, что захочу просто потому, что смогу.

Блядь.

А ведь Анфиса права, хоть мне и тошно от этого сравнения.

Не такой уж я «не Островский».

Но, вместо того чтобы покаяться, посыпать голову пеплом и сказать, как сильно был не прав, я продолжаю гнуть свое.

— Ты живешь в доме Островского? — Аппетита уже нет. В моей голове только полная и грязная чернуха с участием Монашки вот на этом самом столе.

Она настораживается.

Мелочи: прищур, секундная морщина между бровями, отложенная в сторону вилка и глоток из бокала, который делает с оттяжкой, с трудом, словно у нее в горле открытая рана и нужно собраться с силами, чтобы полоснуть по ней перцовой настойкой.

Но именно так я понимаю, что попал в цель.

Островский менял жен, но не изменял своим методам: в случае чего — растоптать и оставить на улице. Предыдущие его самки подстраховались.

А Монашка…

Неужели и них и правда любовь до крышки гроба?

Я подзываю официанта, прошу принести мне «чего-то крепкого из дубовой бочки» и когда на столе оказывается бокал с какой-то коричневой дорогой бурдой, выпиваю ее залпом.

Чтобы перебить послевкусие злости.

Глава 30: Анфиса

Я не могу вернуться в дом Островского.

Просто не могу.

Переехать к матери?

Господи. Мне трясет от этой мысли так же сильно, как и от той, в которой Островский приходит в себя и снова превращает мою жизнь в ад.