Праздничные размышления - [7]

Чилигинъ разсказалъ. Разсказалъ также о животѣ. Фельдшеръ желалъ знать подробнѣе: что онъ ѣлъ, гдѣ спалъ, что дѣлалъ. Въ концѣ-концовъ, огурцы обратили на себя большое вниманіе.

— Ишь, свинья, нажрался! — сказалъ фельдшеръ и въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ вслухъ соображалъ, что дать такому гиганту? Ложка кастороваго масла — сущіе пустяки для такого чудовища. Для эдакого чурбана надо стаканъ, чтобы его разобрало. Чилигинъ апатично сидѣлъ.

Фельдшеръ продолжалъ говорить, хотя не столько говорилъ, а приказывалъ. Это была его обыкновенная манера говорить съ мужикомъ. Мнѣніе его о мужикѣ было вотъ какое: „Ты съ нимъ много не разговаривай, прямо ругай его — и онъ тебя будетъ уважать. Это — оболтусъ, котораго надо учить, дерево, а не человѣкъ!…“

На этомъ же основаніи, что-нибудь объясняя мужику, онъ долбилъ ему долго, что слѣдуетъ дѣлать. И теперь онъ подробно принялся объяснять.

— Сейчасъ я самъ тебѣ промою рану… Я бы тебѣ далъ, да ты вѣдь, пожалуй, выпьешь. А разъ ты выпьешь, всѣ внутренности твои будутъ сожжены. Это называется карболовою кислотой. Вотъ пузырекъ — на домой. Какъ придешь, выпей его, тебя прочиститъ… да смотри у меня, выпей до дна, слышишь? Все выхлебай… А вотъ это тебѣ мазать рану, на, бери. Да ты понялъ-ли? Повтори.

— Какъ не понять? Это, стало быть, нутреное пойло.

— Ну, нутреное, что-ли… — подтвердилъ фельдшеръ.

— Какъ сейчасъ домой, чтобы выпить? — повторялъ Чилигинъ.

— Хорошо.

— А это, говоришь, въ язву?

— Да, въ язву.

— Чтобы мазать ей?

— Мазать. Хорошо.

Фельдшеръ принесъ промывальный приборъ и приготовлялъ растворъ карболовки. Но Василій не забылъ своего рѣшенія — упереться въ случаѣ чего.

— А какъ цѣна, ваше благородіе? — спросилъ онъ.

— Пустяки. Тридцать двѣ копѣйки.

Василій обомлѣлъ. Почти такая цифра и была у него въ карманѣ. Онъ рѣшился.

— А нельзя-ли двѣ гривны? Чтобы, то-есть, нутреное за гривну и гривна въ язву.

— Нельзя. Давай ногу.

Но Чилигинъ уже уперся, и не было силы, которая заставила бы его лѣчиться послѣ этого. Фельдшеръ еще разъ сердито приказалъ, но его слова не имѣли ни малѣйшаго дѣйствія. Чилигинъ стоялъ возлѣ дверей и угрюмо смотрѣлъ въ полъ. Тогда фельдшеръ торжественно заговорилъ:

— Всякой земноводной и воздушной твари положено отъ самаго начала природы заботиться о своемъ здоровьи, чтобы жить въ чистотѣ и радости, а не какъ свиньи. Вслѣдствіе того же, всякому человѣку, носящему на своей физіономіи образъ и подобіе Божіе, отъ самыхъ древнѣйшихъ временъ и до настоящаго времени свойственно заботиться о своемъ тѣлѣ и душѣ, чтобы жить честно и благородно, какъ предписываетъ образованіе. А потому человѣкъ, пренебрегающій, по глупости, своимъ тѣлеснымъ и душевнымъ благополучіемъ, во сто кратъ гнуснѣе всякой небесной и земной твари и заслуживаетъ того, чтобы его бить по мордѣ… Ахъ, ты, бревно глупое! — вдругъ воскликнулъ фельдшеръ, не выдержавъ торжественнаго тона. — Да неужели тебѣ жалко какого-нибудь четвертака для здоровья? Да ты хотъ бы спросилъ, выздоровѣешь-ли ты, если не станешь лѣчиться? Да ты вѣдь жизни лишаешься за пять-то огурцовъ, верблюжья башка!

— Мы привышны. Дастъ Богъ, и такъ пройдетъ, — возразилъ Чилигинъ, начиная питать злобу къ фельдшеру.

— Привышны! — передразнилъ Фельдшеръ. — Ты думаешь, что желудокъ твой топоръ переваритъ? Врешь, верблюжья голова, не переваритъ! И ты думаешь, что ежели ты навалишь въ себя булыжнику, такъ это тебѣ пройдетъ даромъ? Такъ врешь же, братъ, не пройдетъ, потому что брюхо у тебя почти-что естественное…

— Намъ недосугъ жить, какъ прочіе народы, т.-е. господа, да брюхо свое наблюдать! — замѣтилъ злобно Чилигинъ, разъяренный словами фельдшера.

Послѣдній также разъярился.

— Да ты — человѣкъ?

— Мы — мужики., а прочее до насъ некасаемое. — При этомъ. Чилигинъ надвинулъ шапку на глаза и шагнулъ за дверь.

— И убирайся, бревно глупое! — сказалъ фельдшеръ и ушелъ къ себѣ.

Чилигинъ былъ радъ, что отвязался отъ него. Но не долго онъ радовался, и не пришлось ему болѣе таскать кули. Къ вечеру онъ окончательно занемогъ и надолго лишился чувствъ. Онъ помнилъ только, что залѣзъ подъ амбаръ, съ цѣлью не мѣшать другимъ и себѣ дать покой. Но что дальше совершалось, онъ все забылъ въ бреду; только блѣдный лучъ сознанія мелькалъ въ его головѣ, освѣщая по временамъ нѣкоторые случаи, происшедшіе за это время…

Будто кто-то подошелъ къ нему и вытянулъ его за ноги изъ-подъ амбара, что было очень обидно. Потомъ онъ услышалъ голосъ якобы самого барина: „Вотъ еще наказаніе! Отвезите его въ городскую больницу, а то еще помретъ“. Тогда его взяли, какъ куль, и снесли его на нагруженный мукой возъ. Съ этой минуты потянулись долгіе, ужасные дни, во все продолженіе которыхъ онъ болтался и трясся на возу, и онъ подумалъ, что быть кулемъ довольно подло; его куда-то везли, а онъ ничего не видалъ, ничего не могъ сказать, ни о чемъ-нибудь попросить. И голова его стукалась объ телѣгу, тѣло качалось во всѣ стороны, въ носъ и ротъ лѣзли пыль и мука, а въ то же время другіе кули безжалостно тискали его. Наконецъ, его привезли, стащили съ воза и отнесли въ амбаръ, положивъ около другого тощаго куля. Послѣ этого вдругъ сдѣлалось темно и тихо. Только гдѣ-то крысы скребли, и онъ боялся, что онѣ именно къ нему пробираются, чтобы прогрызть его и таскать изъ него муку.