Правы все - [102]

Театр закрывается. Но меня ждет еще один акт.

Так вот, мне пришлось спеть несколько раз «Монастырь Святой Клары» для Фабио – голого и в душе глубоко одинокого, он беспорядочно совокуплялся с четырьмя украинками, у которых были прекрасные лица убийц; после я наблюдал, как он, словно водолаз, погружается в подправленные хирургом изгибы телес итальянок – вульгарных и неуместных, как пятна нефти в море у Фаральони. Чтобы не пошли сплетни, он щедро одаривал дам литографиями и дизайнерскими нарядами. Но как раз литографии и дизайнерские наряды и стали основной темой для сплетен. Внезапно этим ненасытным бабенкам, которым часто приходилось вести голодную и серую жизнь, этим примитивным созданиям, которые не блистали умом, барахтаясь в полученных в юности скудных знаниях и даже не осознавая, насколько они ограниченны, разовых подарков оказалось недостаточно, начались скандалы. Ну, это в их стиле. Они потребовали регулярных подачек – подобные иллюзии бывают у всех путан, которые молятся единственной богине – Золушке. Биография неизбежно становится разочаровывающей и запутанной, если вбить в голову, что можно попасть в сказку, регулярно, старательно раздвигая ноги. Все они почему-то уверены, что красота – их личная заслуга, подобная наивность не умиляет, ведь на самом деле все решила обычная, вполне удачная комбинация хромосом. Сколько же насмотришься за жизнь всякой дряни. Просто какое-то наводнение. Дойдешь до того, что совершишь серию убийств, а потом ляжешь спать – спокойно, с чистым сердцем, ни о чем не жалея. Трудно ненавидеть плохих людей, куда легче ненавидеть наивных дурочек. А еще тех, кто ищет короткий путь к счастью.

Впрочем, те же ненасытность и ограниченность свойственны Фабио. У него и у его шлюх на самом деле одинаковые амбиции. Одинаковые планы: умереть от обычной боли, которую выдают за неслыханное блаженство. Насладиться смертью. Которая разбудит тебя утром, ляжет рядом и проникнет в твое тело.

Не со всякой пошлостью можно смириться. Особенно если пошлость связана с полнейшим, поразительным незнанием жизни.

Я опять стал медленно умирать от кокаина у Тонино Пацьенте, на террасе с теплым паркетным полом, пополнив бесконечный каталог его друзей, которые не были настоящими друзьями, потому что им от него было нужно одно – дармовой порошок.

До чего же мне тебя жаль, Тонино Пацьенте! Я знал сострадание, но только рядом с Тонино я познал его подлинные вершины. С упорством японца, которому забыли сказать, что война окончена, он пытался играть свою роль, но своей роли у него не было. У него была только функция. Соединять мгновения недолговечного, неискреннего удовольствия. В душе он об этом догадывался, иначе почему я порой замечал у его напряженных и сжатых губ, у опущенных глаз глубокие грустные морщинки?

Порой он сам неожиданно обнаруживал, что его жизнь не имеет смысла, он словно спотыкался на ходу и в подобные тяжелые минуты страдал, как хромой бездомный пес. Как будто однажды, августовским днем, в страшную жару, его тоже бросили на обочине дороги на Лампедузе.

И все же именно он, Тонино, с тщательностью ученого-биолога, изучающего человеческие извращения, раскрыл мне все секреты, все опасные связи в бизнесе и в сексе, показал, кто с кем спаривается, – в общем, все, что только придумали люди, чтобы жить дальше. Сплетничая без удержу обо всех остальных, он надеялся хоть что-то узнать про себя. Бесконечное, выматывающее, не приносящее результатов исследование. Ему страшно хотелось рассказать мне о том, что он считал бьющимся больным сердцем нашего убогого Рима, поэтому он называл все новые и новые имена, объяснял, кто с кем крутит интрижку и кто кому доводится родней, – эти сведения нагружали мою и без того неверную и нечеткую память. Но все-таки он опоздал, с возрастом приобретаешь иммунитет против самых пикантных слухов – по сути, вариаций на одну и ту же тему.

Как точно подметил Джедже Райя, мы говорим «блин», а думаем «блядь».

К этому нечего прибавить.

Почему-то мне стало опять казаться, что жизнь никогда не кончится.

Даже если жизнь – просто мучение при полном отсутствии новостей, которые могут тебя на что-то сподвигнуть.

Закаты в Риме долгие, хотя солнце окончательно так и не заходит, все вокруг обманчиво – и то, что скрыто в глубине, и то, каким ты себя видишь. На самом деле ты не такой.

Я не раз бывал во дворцах римской знати, набитых шедеврами искусства, а также всяческой рухлядью, тамошнюю прислугу уже тошнит от бесконечного, зачаровывающего потока тарталеток и прочих обветрившихся закусок. Они мечтают об одном – поздней ночью очутиться в тихом и нищем, но дарящем покой и уверенность предместье.

Я видел, как раздуваются лица и груди женщин, лелеющих отчаянную, жалкую надежду хоть немного продлить молодость. Распродажа красоты. Нравиться, получать удовольствие, дарить удовольствие другим – оживленные ринопластикой, подтянутые и подклеенные, словно дешевые китайские игрушки, с корками на щеках и швами в потаенных местах, которые ты когда-то исследовал с азартом бойскаута, а сейчас боишься туда заглянуть – не дай бог обнаружишь сгнивший труп молодости.