Правы все - [103]

Ласкать грудь и думать, что это творение хирурга. Что может быть отвратительнее.

Я тратил время на коктейли, мороженое и аперитивы; проводил воскресные дни в клубе или на стадионе вместе с самовлюбленными, пустыми торговцами автомобилями и их женами – расфуфыренными, скучающими и нагоняющими скуку, думающими об одном – как выгоднее показать ногу в разрезе юбки, готовыми быть преданными супругами или убить своих муженьков – какая разница, они все сделают с радостью; я жалел юмористов, у которых не получалось рассмешить зал; жалел замов крупных начальников, пытающихся все сцапать своими острыми, как у пумы, когтями и мечтающих отхватить еще больше полномочий, завязать еще больше связей; жалел шлюх, выряженных как шлюхи, и беззастенчивых судей, расследующих преступления мафии и ведущих себя как плейбой Джиджи Рицци[63]. Все они изголодались по самому главному – удивительным приключениям.

Они пытались поймать приключения, но те по определению не вписывались в их биографии. Да и статус мешал. А ведь они готовы были продать своих дочерей, только бы совершить умеренно героический подвиг, за который их наградят аплодисментами. Хотя вообще-то и сами дочери, взбалмошные и невоспитанные, если бы захотели, продали себя за гроши. А все ради того, чтобы хоть ненадолго оттянуть старость, которая на самом деле давно наступила. Но я этого не знал. Нездоровая надежда отсрочить мгновение, после которого не захочешь вернуться обратно, не строишь планы на следующий день – его, следующего дня, может и не быть.

Мне уже семьдесят шесть.

Когда я пою, мне хлопают из уважения к прошлым заслугам. Конечно, я никогда не считал себя Синатрой, но всякий раз, испытывая это неприятное чувство, я расстраиваюсь. Все ясно, ничего не изменишь. Вялые аплодисменты меня убивают. Зрителям положено хлопать, но думают они о другом. Им трудно распознать самое главное, самое важное. Потому что, мне кажется, больше нет главного и важного. Словно охваченные экстазом, они барахтаются в хаосе, и это пугает. Они поднялись на недостижимые вершины, где царит пустота. Все стало неуместным – смех, добрая шутка, похлопывание по плечу, еле заметная улыбка, обмен взглядами за спиной у зазевавшегося мужа. Ничего. Теперь нельзя ничего. Весь задорный репертуар моей молодости отменен, исчез, растворился за злосчастные годы, когда я голыми руками сражался против тараканов.

Одно ясно: у меня больше нет сил и желания быть для кого-то самым главным и самым важным человеком. Во мне больше нет ничего, что для этого требуется, даже самого минимума. Тут нужна справка о хорошем и крепком здоровье. Врачи бы покатились со смеху. Разумеется, где-то протекает настоящая жизнь, но она от меня далека. Старые песни, которые я пел, изображая бурную страсть, теперь кажутся просто старыми. Как Колизей. Теперь они годятся лишь для японцев – единственных, кто меня еще радует. Единственных, кто не разучился всему удивляться. Японцы – девственно чистый народ, кажется, они появились на земле только вчера.

Но разве можно получать удовольствие, злоупотребляя добротой новорожденного? Это совсем нехорошо.

Я вяло и нехотя таскался по второсортным оргиям, устало заглатывая пилюли, которые изобрели для стариков: проглотишь пару таблеток – и кажется, будто прежняя сила вернулась. Допинг, чтобы почувствовать себя живым. Но в очередной раз, как много лет назад, тебя преследует призрак: входишь в женское тело и понимаешь, что это ничего не изменит.

Потому что проблема в тебе.

Проблема идет впереди, ты – за ней.

Часто проблема называется «чувство юмора».

Впрочем, мне просто так кажется. Все, о чем я рассуждаю, мне кажется.

Рим – то, что нам кажется. Как Туринская плащаница. Выцветшая. Бога под ней нет.

«Думал, свечка-то горит, а там огарочек дымит», – говорила мама с досадой, а я ужасно боялся, что сделал что-то не так.

В этих маминых словах – все, что нужно знать о моей жизни и о жизни всех остальных.

Мама говорила это с такой досадой, что у нее начинал болеть живот: когда она ходила в монастырскую школу, ей рассказывали совсем другое. Ей врали. Из лучших побуждений, но врали. В школе ее лишили внутренней простоты, объяснили, что она живет в полном опасностей мире, где действуют правила, в которые мама больше не верила. И она была права.

А еще, чтобы окончательно все осознать, чтобы увидеть, во что превратилась наша серая жизнь, мне, спустя двадцать лет, пришлось еще разок свидеться с Антонеллой Ре.

Это потребовало от меня всей отваги, всей безрассудной смелости в подлинном смысле слова.

Отваги, как у настоящих героев.

Я оставил Антонеллу, одну из красивейших в мире женщин, на синем ковре в занюханной гостинице в Асколи-Пичено. Ноги у нее были длинные и крепкие, как сваи, декольте такое, что полдня будешь пялиться, она плавала в море сексуальности, как бакен, привязанный канатом к цементному блоку, у нее были черные, миндалевидные глаза, как у женщин из знатных берберских семейств. А теперь я увидел, что она не в себе, что она пытается складывать слова по правилам новой, непонятной грамматики, раздавленная транквилизаторами, раздувшаяся, как готовый к взлету воздушный шар, местами безобразно растолстевшая, изуродованная варикозными венами и похожими на шрамы растяжками, увядшая до срока, – ее жизнь была наполнена болью по вине матери, которая умерла совсем молодой из-за передозировки транквилизаторов, умерла в современном трехэтажном здании в провинции Аоста, среди белых и голых стен, в воскресенье, зимним вечером, в семь часов, ставни были закрыты, свет горел. Индия тоже всю жизнь горела, а потом сгорела. Покинула свое тело среди свежепокрашенных стен. Но не эта жуткая сцена меня потрясла или, по крайней мере, впечатлила. Конечно, нет. Я и не такое видал.