Православие и Культура - [30]

Вмѣстѣ съ утвержденіемъ вѣры въ божественность Спасителя, — вѣры, которой I. Христосъ придавалъ столь большое значеніе, что ею обуславливалъ связь вѣрующей души съ Царствомъ Небеснымъ, какъ бы мы ни понимали это послѣднее, — было положено начало и того единенія христіанъ, которое создало первооснову христіанской церкви. Іисусъ постоянно обращается къ своимъ ученикамъ, какъ къ одному цѣлому, и самый образъ жизни этого послѣдняго, съ общей кассой (хранимой Іудой Искаріотскимъ), съ совмѣстнымъ столомъ, свидѣтельствуетъ, что это единеніе вѣрующихъ не должно быть только случайнымъ собраніемъ, но должно принимать извѣстный организованный характеръ. И знаменитое обращеніе къ Петру: «Ты — Петръ, и на семъ камнѣ созижду церковь мою» совершенно опредѣленно говоритъ, что группа учениковъ Христа не являлась чѣмъ то случайнымъ. Сами они совершенно такъ же смотрѣли на себя и послѣ Воскресенія Христова, когда приступили къ дѣлу, завѣщанному Учителемъ: проповѣди евангелія «во всемъ мірѣ». Христосъ совершилъ свое послѣднее служеніе человѣчеству, принялъ крестныя страданія и смерть лишь послѣ того, какъ увидѣлъ, что вѣра въ него въ мірѣ уже утверждена, и что она останется навѣки въ созданной Имъ церкви, потому что «міръ» побѣжденъ Имъ, и матеріализмъ никогда не восторжествуетъ до конца. Это не значить, однако, что легка будетъ жизнь христіанской церкви въ «мірѣ», который Христа не «позналъ», а учениковъ Его, по свидѣтельству Евангелія, не приметъ. Напротивъ, чѣмъ дальше, тѣмъ горестнѣе она станетъ, и предвидѣніе великихъ испытаній, которыя будутъ ниспадать на вѣрующихъ въ Христа по мѣрѣ приближенія конца міра, вызываетъ у Спасителя горькое замѣчаніе: «Сынъ Человѣческій, пришедши, найдетъ ли вѣру на землѣ?» Не налагаютъ–ли на насъ эти слова обязанность трудиться надъ тѣмъ, чтобы не только вѣрой, но и живой дѣятельностью на почвѣ созданія христіанской культуры мы содѣйствовали расширенію того единаго цѣлаго, которое является христіанской церковью? Эта должна быть организація добра, которая обращается, какъ къ своему источнику, къ личности и ученію I. Христа.

IV. Христіанская культура.

Вопросъ о возможности христіанской культуры есть, прежде всего, вопросъ психологическій, проблема совмѣстимости внѣшней исторически сложившейся жизни съ христіанскимъ настроеніемъ. Эта проблема выросла во весь свой ростъ передъ христіанскимъ сознаніемъ въ половинѣ II вѣка. «Въ это время, говорить Гарнакъ (Das Mönchtum, seine Ideale und seine Geschichte 1907), — христіане имѣлись уже во всѣхъ профессіяхъ, въ императорскомъ дворцѣ, среди чиновниковъ, въ мастерскихъ ремесленниковъ и въ кабинетахъ ученыхъ, среди свободныхъ и несвободныхъ. Можно–ли имъ было продолжать безъ всякихъ разговоровъ дальнѣйшую ихъ профессіональную дѣятельность, должна–ли была церковь сдѣлать рѣшительный шагъ, для вступленія въ міръ, войти въ ихъ внутренній быть, приспособиться къ ихъ формамъ, признать, насколько это было возможно, ихъ распорядокъ и удовлетворять ихъ нужды или же она должна была остаться тѣмъ, чѣмъ была въ началѣ, общиной религіозныхъ энтузіастовъ, отдѣленныхъ и отрѣшившихся отъ міра и только своей непосредственной миссіей вліявшихъ на него?» Такъ былъ поставленъ этотъ вопросъ въ половинѣ 2 вѣка, и такъ онъ ставился послѣ этого безчисленное множество разъ. И эта тревога христіанскаго міра, эта постановка вопроса крайне знаменательна: она свидѣтельствуетъ, что человѣчество смутно знаетъ, что христіанская религія есть культурообразующее начало. Ни одинъ христіанскій народъ, ни одинъ вѣкъ христіанской исторіи не далъ отвѣта на этотъ вопросъ. Отъ крайняго радикализма въ обѣ стороны, т. е. отъ полнаго отрицанія «міра» и отъ, полнаго признанія, что жизнь сама по себѣ, а вѣра сама по себѣ, отъ этого радикализма идутъ во всѣхъ направленіяхъ самыя разнообразныя личныя и коллективныя попытки примирить исторически сложившійся быть съ христіанской религіей. Сколько разъ производились съ тѣхъ поръ эти попытки. Различные монашескіе ордена, секты, церкви; всѣ были проникнуты однимъ стремленіемъ — примирить христіанскіе идеалы съ требованіями и настроеніями практической жизни. И это стремленіе такъ обще, что оно не можетъ не бытъ свидѣтельствомъ глубочайшей потребности человѣчества къ устроенію жизни на истинно–христіанскихъ началахъ. Но Христосъ училъ именно тому, какъ надо вѣрить, но никакихъ правилъ жизни, (чего требовалъ отъ вѣры Л. Толстой), кромѣ обще–моральныхъ, не далъ. Онъ не сторонился ни отъ мытарей, въ домахъ которыхъ бывалъ, ни отъ фарисеевъ, одному изъ которыхъ сказалъ, что онъ не «далекъ отъ Царствія Небеснаго». Онъ не проповѣдывалъ поста, а «ѣлъ и пилъ», но вмѣстѣ съ тѣмъ былъ совершенно лишенъ заботы объ устройствѣ своей внѣшней жизни. Ни одно сословіе въ государствѣ, ни одну народность въ немъ I. Христосъ не отрицалъ. Онъ признавалъ и римское владычество. И все это признавая, Спаситель нигдѣ не выступаетъ ни соціальнымъ реформаторомъ, ни національно–іудейскимъ дѣятелемъ. Онъ говоритъ лишь о томъ, что пришелъ спасти человѣчество отъ первороднаго грѣха своей искупительной смертью, что онъ Сынъ Божій, и что люди, вѣрующіе въ это и творящіе добро, спасутся. Поэтому, Онъ разумѣлъ вѣру, какъ дѣйственное начало, какъ бродило, которое преобразовываетъ постепенно всю жизнь вѣрующаго. Дѣятельность и вѣра нераздѣлимы. Только очень грубое пониманіе христіанства, которое, къ несчастію, такъ обычно у Льва Толстого, внушаетъ ему («Въ чемъ моя вѣра») нижеслѣдующія строки, типичныя не для него одного: «Ученіе Христа, по церковнымъ толкованіямъ, представляется какъ для мірскихъ людей, такъ и для монашествующихъ не ученіемъ о жизни: какъ сдѣлать ее лучше для себя и для другихъ, а ученіемъ о томъ, во что надо вѣрить свѣтскимъ людямъ» и т. д. И, дѣйствительно, ученіе Христово вовсе не есть «ученіе о жизни, какъ сдѣлать ее лучше для себя и для другихъ», а ученіе о томъ, что I. Христосъ — есть Сынъ Божій, и что Царствіе Небесное, Имъ проповѣданное, открылось всѣмъ вѣрующимъ въ Него. Тотъ, кто горячо, всѣмъ сердцемъ приметъ проповѣдь о Царствѣ Небесномъ, будетъ внѣшнимъ образомъ жить такъ или иначе (и апост. Павелъ говоритъ о рабахъ и господахъ, женахъ и мужьяхъ, воинахъ и т. д.), по живущее въ его душѣ нравственное начало сдѣлаетъ его во всякомъ положеніи христіаниномъ. И вотъ это проникновеніе души христіанскимъ духомъ есть культурообразующее начало. Поэтому, культура христіанская должна быть нѣчто иное, нежели мусульманская, буддійская, іудейская. Выше я назвалъ ее организаціей добра и любви. Къ этому надо прибавить, что эта организація лишь тогда можетъ быть названа въ строгомъ смыслѣ христіанской, если черпнетъ эту любовь къ ближнему не изъ какихъ–либо философскихъ настроеній (какъ напр. буддизмъ), а изъ непосредственнаго и горячаго проникновенія души чувствомъ связи съ Христомъ. Эта интимность христіанской культуры есть та ея особенность, которая бросалась въ глаза уже писателямъ древности, и которая казалась имъ какой–то высшей философіей. Такъ напр., знаменитый писатель 2 вѣка, Галенъ, въ своей книгѣ, посвященной платоновской «Политіи», упоминаетъ объ особой «формѣ доказательствъ», которая заключается въ притчахъ. Онъ удивляется, что эти притчи могутъ такъ глубоко западать въ души людей, что даютъ имъ особенную нравственную силу, и по этому поводу замѣчаетъ о христіанахъ слѣдующее: «Они постоянно творятъ такія дѣла, какія могутъ совершать лишь тѣ, которые живутъ, дѣйствительно, подъ постояннымъ вліяніемъ философскаго міросозерцанія. Мы имѣемъ передъ собой явныя доказательства какъ того, что они презираютъ смерть, такъ и того, что, побуждаемые своимъ нравственнымъ сознаніемъ, они воздерживаются отъ влеченій страсти. Есть между ними и мужчины, и женщины, которые сохраняютъ дѣвственность во всю свою жизнь. Есть и такіе, которые до такой степени умѣютъ укрощать свои желанія, что такъ управляютъ своими чувствами, такъ горячо стремятся къ добру, что ни въ чемъ не уступаютъ истиннымъ мудрецамъ.» Это бросалось въ глаза язычникамъ, которые не понимали сущности христіанства, но видѣли, что сердца истинныхъ христіанъ были всецѣло проникнуты «философіей», дававшей имъ силу въ страданіяхъ и искушеніяхъ и заставлявшей ихъ презирать смерть. Апостольскія посланія, кѣмъ бы и когда бы они ни были написаны въ эти первые моменты жизни христіанской церкви, дышатъ, можно сказать, горячностью любви къ I. Христу и сердечностью къ ближнему. Посланія ап. Іакова, Петра и Іоанна особенно знаменательны въ этомъ отношеніи. Мы видимъ, что это интимное воспріятіе христіанства явилось немедленно культурно–образующимъ началомъ. Оно непроизвольно и безсознательно выдѣлило первую же христіанскую общину, какъ особую культурную ячейку, изъ массы іудейства. Какъ это случилось? Въ сочиненіяхъ Кнопфа, Вейцзекера и др., посвященныхъ апостольскому періоду, это рисуется совершенно ясно. Забила ключемъ новая жизнь и потребовала новыхъ формъ общежитія. Эта община была слишкомъ слаба внѣшнимъ образомъ, чтобы реформировать общество и государство; ей приходилось принять всѣ ихъ формы, платить налоги, признавать рабство, служить въ военной службѣ и т. д., но рабъ–христіанинъ не былъ рабомъ–язычникомъ, воинъ–христіанинъ былъ совсѣмъ другой человѣкъ, чѣмъ воинъ язычникъ, — именно потому, что у него была уже другая культура. «Къ свободѣ призваны вы, братья — говоритъ ап. Павелъ (посл. Галат. У. 13), — только бы свобода ваша не была поводомъ къ угожденію плоти; но любовію служите другъ другу.» Вотъ, эта свобода, освобожденіе отъ внѣшнихъ, застывшихъ формъ жизни, была тѣмъ началомъ, которое рѣзко выдѣлило первую іудейско–христіанскую общину изъ массы іудейства, застывшаго въ старыхъ формахъ быта. Одинъ изъ новѣйшихъ еврейскихъ писателей, почтенный изслѣдователь еврейской исторіи, М. И. Гинцбургъ («Сборникъ статей на еврейскія темы» Харьковъ. 1919), отмѣчаетъ оцѣпенѣніе іудейской религіозной мысли въ первые 8 вѣковъ христіанской эры. Именно въ ту пору, когда блаженный Августинъ стремился создать основы новой христіанской культуры въ своемъ «Сіѵііаа Беі», и учителя восточной церкви, Іоаннъ Златоустъ, Григорій Богословъ, Афанасій Великій и др., трудились надъ разработкой основъ христіанскаго моральнаго общежитія, — старое іудейство застыло. «Не можемъ же мы назвать религіозно–философскимъ творчествомъ, говоритъ М. И. Гинцбургъ, повтореніе давно усвоенныхъ формулъ и усердную разработку обрядовой стороны религіи.» И въ другомъ мѣстѣ тотъ же авторъ говоритъ: «Всѣ элементы іудаизма были на лицо уже въ первомъ вѣкѣ христіанской вѣры. И много вѣковъ судорожно билась еврейская религіозно–философская мысль въ мукахъ рожденія, по ничего родить не могла.» Происходило это, конечно, оттого, что іудейская культура, не получавшая новыхъ творческихъ элементовъ въ непринятомъ ею христіанствѣ, оставалась нерушимой, тогда какъ христіанская культура стремилась вырваться изъ тенетъ іудаизма и, чувствуя свою свободу, сознать себя, какъ нѣчто особое.