Право умирать первыми. Лейтенант 9-й танковой дивизии вермахта о войне на Восточном фронте. 1939–1942 - [52]

Многие немцы, не будучи пруссаками, как принц Оскар, держались за эту путеводную нить. Но они научились тому, что она может порваться в их руках.

И тем не менее! Я не могу изгнать из памяти некоторые яркие тени прошлого. Эту странную очарованность войной, смертельные схватки, по принципу «Ты или я, один из нас должен сдохнуть», которым мы руководствовались в беспощадных боях там, в огромной России. Я не могу забыть крик моего товарища, умоляющего не бросать его одного, руки фельдфебеля, перевязывающего мою первую рану, взгляд умирающего на обочине русского пленного, которому я ничем не мог помочь, странно застывшие в снегу трупы, веселые украинские хаты в бурную русскую весну, улыбку медсестры, предсмертный хрип лейтенанта Хундта возле противотанкового орудия, горящий Берлин, моего отца, качающего головой при виде руин Гамбурга.

В моих долгих путешествиях по Африке в качестве репортера немецкого телевидения я однажды наткнулся на католического священника, жившего в местечке, затерянном в джунглях Северного Кот-д’Ивуара. Это был эльзасец, член Братства белых отцов. Через некоторое время он перешел в разговоре на немецкий язык и внезапно сказал мне, что мы наверняка боевые товарищи. Он рассказал мне свою историю. Эльзасец, он был насильно мобилизован в вермахт и, после краткосрочной подготовки, отправлен в Польшу, в состав сборного подразделения, предназначенного для борьбы с польско-русским партизанским движением. Это была жестокая, беспощадная с обеих сторон борьба. Пленных не брали, раненых добивали. Эскалация насилия быстро достигла невообразимой отметки. Миссионер вспоминал все в деталях и рассказывал мне без особого волнения. А потом сказал: «Вот после этого я и решил стать священником. Мне пришлось совершать такие ужасные вещи, что, боюсь, не хватит всей оставшейся жизни, чтобы замолить их». – «А вы не могли уклониться от этих вещей?» – спросил я. «Нет, невозможно, – ответил он. – За нами, эльзасцами, следили день и ночь. Я дважды пытался бежать, меня оба раза ловили. А потом это превратилось в рутину». – «Значит, мне невероятно повезло, что я не оказался в вашем положении», – сказал я после долгого размышления. «Конечно», – согласился священник. Он встал и направился в угол комнаты, где стоял музыкальный проигрыватель. «Вы ее еще помните?» – спросил он меня. И в африканской ночи я услышал «Лили Марлен» в исполнении Лале Андерсен, как слушал на протяжении многих ночей в России. И на втором куплете мы оба уже шепотом подпевали: «Я знаю твои шаги, твоя особая походка заставляет меня дрожать».

Мы в молчании дослушали песню, завершившуюся таким знакомым миллионам немецких солдат последней войны сигналом отбоя. «Забавно, в глубине своей, это была сентиментальная армия, по чти добрая, – задумчиво проронил я. – И тем не менее». – «Да, была, вы правы, но именно в этом коренилась ее слабость. Она была слишком добра, но не по отношению к своим противникам, а к своим собственным вождям. Нас обучили всему, кроме одного: говорить „нет“ подлостям». Эльзасский священник был прав. «Видите ли, – признался я ему, – мне часто хочется кричать о своей невиновности, но чего ради? В любом случае это был бы глас вопиющего в пустыне».