Право умирать первыми. Лейтенант 9-й танковой дивизии вермахта о войне на Восточном фронте. 1939–1942 - [51]

А потом был Нюрнберг. Постепенное осознание совершенного от нашего имени без нашего ведома. Мы приняли этот процесс без рассуждений. Мы не реагировали при вынесении приговоров, а затем при казнях виновных. Папен, «дядя Франц», был оправдан, но теперь мы знали, что он сделал. Когда позже отец случайно встречал его на трибунах ипподромов, не здоровался. Я увиделся с дядей Францем лишь однажды, незадолго до его оправдания в Нюрнберге. В жалкой маленькой палате городской больницы он ждал, когда предстанет перед немецким судом. Он был оживлен, почти агрессивен, нисколько не удручен своей судьбой или разоблачениями на процессе. Он готовился защищать себя перед гораздо менее грозным судом, составленным из его соотечественников, и торжествующе показывал мне первые страницы своей рукописи.

– Видишь, они не могли меня осудить! – воскликнул он. – Я всюду смог доказать свою добрую волю.

Эта добрая воля и сегодня служит многим немцам пропуском через тени прошлого.

Мы с братьями почувствовали возмущение только тогда, когда на суд победителей потащили наших военачальников. Я испытал глухую боль, видя, как старый и почти слепой фельдмаршал фон Манштейн, с непроницаемым лицом, выслушивал приговор английского военного трибунала в Гамбурге: восемь лет тюрьмы, за то, что в тылу его группы войск в России эсэсовцы расстреляли тысячи евреев.

Мы продолжали выживать, день за днем, и работать на полях – вечное утешение побежденных. Я нанялся на ферму к одному люксембургскому крестьянину, приехавшему во французскую зону нелегально вербовать работников на ферму. Пришлось рисковать, переходя границу без ведома немецких и французских властей, но приманка в виде оплаты в твердой валюте и обильного питания сработала безотказно. Каждый месяц мне приходилось перебираться через пограничную речку Сюр, чтобы, в качестве бывшего офицера вермахта, отмечаться во французской жандармерии в Виттлихе. Происходило это всегда ночью или в полдень, когда немецкие таможенники и французские жандармы на немецком берегу уходили на обед. Один раз меня поймали и приговорили к двадцати дням заключения, каковые я отбыл в Трире. На стенах моей камеры были надписи, сделанные французскими заключенными, сидевшими в ней во время войны. Я делил камеру с двумя бывшими функционерами нацистской партии, стоически переносившими свою участь. Повышение воды в Рейне сменялось понижением и наоборот! Закончится ли, наконец, многовековая вражда между двумя народами?

Да, она сейчас закончилась, раньше, чем можно было рассчитывать. Под знаком ненависти прошли два первых послевоенных года с их чередой возмездий. В 1947 году мы уже не смотрели на французских солдат на улицах враждебно или даже равнодушно. Моя мать пользовалась каждым случаем, чтобы освежить свой французский, радуясь возможности исполнять функции переводчика, если на ферму являлись «визитеры». Однажды в дверь постучал французский солдат со свертком в руке: внутри были серебро и белье, конфискованные двумя годами ранее. Все вещи были на месте. Приборами пользовались офицеры в столовой гарнизона. С этого дня мы жили в мире с людьми во французской форме. В Виттлихе остался французский гарнизон. Он занимает первое место по количеству побратимских связей с частями бундесвера, новой немецкой армии.

Проведать нас в Блюменшейдт приезжало много народу. Как и в 20-е, они прибывали «с другого берега Рейна». Но теперь они не ездили на больших автомобилях. Почти все стали обломками, подхваченными потоком, возникшим на Висле, и заброшенными на Рейн. Это были силезские и померанские родственники, худо-бедно устроившиеся на юге или на севере Германии. Они внезапно вспомнили о нас и отправились в путь. Это было авантюрное предприятие. Все мосты на Мозеле были взорваны в конце войны, между Триром и Кобленцем больше не ходили поезда, приходилось совершать долгие пешие переходы вдоль изгибов реки. Однажды вечером я возвращался на ферму с двумя лошадьми, которых водил к кузнецу. В полумраке я обогнал шедшего по обочине дороги человека. Он был высокого роста и странно одет. Его длинные ноги выступали из бриджей, коротких английских штанов, какие многие носили в начале века. Длинный серо-зеленый армейский френч доходил ему почти до колен. Его багаж составлял небольшой рюкзак на спине. Перекрывая грохот телеги, он крикнул мне, не в Блюменшейдт ли я направляюсь. И только в этот момент я его узнал. Это был принц Оскар Прусский. Я не видел его с нашей встречи в его потсдамском доме весной 1941 года. Он стал стариком.

Он приехал забрать кое-какие мелкие вещи, которые отправил моей матери при приближении русских, в том числе, как я хорошо помню, небольшой кусочек мыла для бритья. Он тоже все потерял, кроме кусочка мыла, который моя мать много месяцев бережно хранила в шкатулке в тайнике, устроенном в стене за кроватью. Дядюшка Оскар нашел приют в Бонне, где у рыцарей ордена Святого Иоанна, великим магистром которого он являлся, была больница. Там он и умер через несколько лет вдали от своего любимого Берлина. Для меня он стал воплощением самого лучшего из того, что было в «прусском духе». Он был простым, скромным, исполненным чувства долга и неподкупным. Он так никогда и не принял нацизм. Часто путешествовал третьим классом, оставаясь неузнанным. Когда однажды я спросил у него причину этого, он ответил: «Я не хочу жить лучше, чем солдаты». К тому времени он уже давным-давно никем не командовал, но продолжал жить, как солдат, хотя в 1939 году нацисты сняли его со всех постов. Жить по-солдатски означало оставаться порядочным, непримиримым, независимым по отношению ко времени и его превратностям, особенно в смутные времена, которые Германия переживала на протяжении пятидесяти лет.