Правитель Аляски - [13]

   — Да уж как-то это врасплох, обмозговать бы надо, — в замешательстве сказал Тараканов.

   — А ты подумай, Тимофей Осипович, не спеши, с жёнкой своей Анфисой посоветуйся. Я распоряжусь, чтобы тебя на «Энтерпрайзе» обратно на Нучек доставили. Им это по пути. В мае же на Ситху «Екатерина» пойдёт. Кусков Иван Александрович главным в том вояже будет. Зайдут и на Нучек. Ежели надумаете, так будьте готовы к её приходу, чтоб далее, к Ситхе, на «Екатерине» направиться.

   — А хорошие ли места на Ситхе?

   — Совсем не такие, как здесь, — мечтательно сказал Баранов. — Там смотришь окрест, и дух замирает: горы облака протыкают. А как сельдь заливом пойдёт, рыбы столь, что грести не даёт. Мне нравится там. Ежели примешь предложение моё, Тимофей, знай: обяжешь меня крепко.

Прощаясь с Барановым, Тараканов был почти уверен, что согласится на его неожиданное предложение. Калахину он как-нибудь уговорит. А может, и уговаривать не придётся.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Батавия,

28 марта 1819 года

Шла воскресная служба, и огромное здание протестантской церкви было переполнено.

Баранова неприятно поразил вид собравшихся здесь пышно разодетых людей. Они сидели на деревянных скамьях уж как-то слишком вальяжно. Дамы в богатых платьях из шёлка и парчи играли веерами, с улыбочками переговаривались друг с другом; находя знакомых, слали им воздушные поцелуи, совершенно, казалось, не обращая внимания на монотонно бубнившего что-то с высокой кафедры толстого проповедника. Падавший из окон солнечный свет узкими потоками рассекал подернутый благовонной дымкой интерьер, вспыхивал на инкрустированных дорогими каменьями серьгах и ожерельях.

   — Так-то они о спасении души радеют! — со злой иронией сказал Баранов стоявшему рядом с ним подле дверей храма Подушкину. — Словно в балаган пришли. Да разве дойдёт до них слово Божие, когда им задницы от скамеек оторвать лень.

Всё здесь — и непривычный обряд богослужения, и холодная роскошь отделки храма, и более всего вид равнодушной к проповеди паствы — было глубоко чуждо ему.

Баранов хотел уже повернуться и выйти вон, как в наступившей тишине вдруг зазвучала негромкая мелодия органа. И только теперь он понял, что Бог всё же присутствует в этом храме, наконец снизошёл сюда — в этой дивно прекрасной музыке. Он приближался неторопливо, словно тихо ступал по ночной росистой траве в Гефсиманском саду, думая свою тяжкую думу. Вот уже глухой тревогой вздохнули трубы органа, что-то грозное и беспощадное запело в них, предвещая беду. Рокот труб усиливался, рождая священный трепет. Бесконечной скорбью полнилось сердце. И опять всё стихает, успокаивается, разливается нежнейшими трелями: тревоги и беды миновали — там, за порогом земного бытия, ждёт блаженство...

Баранов благоговейно слушал, пока не замерли последние аккорды. Украдкой смахнул набежавшую слезу. Тронул Подушкина за руку.

   — Идём, Яков Аникеевич.

Пока они отыскали наёмный экипаж, служба закончилась, прихожане стали покидать собор. Подушкин хотел уже дать кучеру сигнал трогаться, но Баранов сказал:

   — Погоди, не спеши.

Сидя в карете, он внимательно наблюдал, как резво подбегают с раскрытыми зонтиками к своим хозяевам одетые в ливреи темнокожие слуги, как счастливо улыбаются друг другу расходящиеся по экипажам супружеские пары, как, усадив в кареты господ, слуги ловко размещаются на запятках. Поехали... Сколько же лет потребовалось голландцам, чтобы довести этих жителей Явы до их нынешнего положения?

   — Давай обратно, к трактиру, — скомандовал Баранов.

Когда экипаж тронулся, он вдруг беззвучно рассмеялся, горько, невесело. И, заметив вопросительный взгляд Подушкина, негромко сказал:

   — Знаешь, о чём подумал я, Яков Аникеевич: а что бы делали эти храбрые голландцы, ежели б встретился им здесь, на Яве, такой примерно народ, как ситхинские колоши? Неужто и колошей сумели бы до такого состояния довести?

   — Никогда! — убеждённо сказал Подушкин. — Сами знаете, Александр Андреевич, для колошей смерть — почётнее всякой неволи, тем паче рабства. — Догадываясь, о чём думает сейчас Баранов, Подушкин, добавил: — Видно, судьба нас наказала, что на пути компании такой непреклонный народ поперёк дороги встал.

Подушкин угадал. Рассказ Якова Аникеевича, успевшего за эти дни вместе с офицерами «Кутузова» побывать на нескольких приёмах, о том, какие глубокие корни пустило рабство в батавском обществе, как и сцена, которую наблюдал Баранов на площади после окончания службы, пробудили в нём воспоминания о тех временах, когда, обосновавшись на Ситхе, они начали строить крепость и как не просто было устанавливать ему добрососедские отношения с племенами, заселившими Ситху и соседние с ней острова. Уже сама внешность колошей говорила о многом: каменно непроницаемые лица с хищными орлиными носами, мощные мускулистые торсы, твёрдый, дерзкий взгляд — во всём их облике выражались бесстрашие, гордость, сознание силы. Их тоены были несговорчивы: отказались, несмотря на обильные подарки и щедрые посулы, уступить лучшее место на острове — на высоком камне-кекуре.

...Скоро Пасха, думал Баранов под мерный стук колёс экипажа. И в тот, памятный ему, первый год на Ситхе за неустанными делами по оборудованию крепости не забыли они отметить святой христианский праздник крестным ходом, послали толмачку в селение колошей пригласить приезжих тоенов на церемонию освящения крепости. Чем же ответили им на эту любезность и знак добрососедского благорасположения? Ограбили мирную толмачку и, избитую, послали сказать, что не их это праздник и не придут. Медведников советовал: надо простить их неразумие. Но простить, когда тебя дерзко оскорбляют, значило бы проявить слабость. Им того и надо: увидят, что слаб, окончательно считаться с тобой перестанут. Нет, решил он тогда, настало время показать зубы.