Правила весны - [35]

ФЕВРАЛЬ, 26

«Кустарей-одиночек» оттеснили в задние комнаты.

В передних коммуна.

(Во какое слово смачное.)

Чеби завхоз. На пятьсот целковых всякого барахла накупил. Старые книжки и банки от сахару — в утиль-склад отправил.

Мы самоварничаем.

«Агитпоп жестяный» — зав культурой. Девчата произвели генеральную чистку комнат. Не вымывшись и не сняв спецовки, лучше не входи — заклюют (Советую, сам испытал.)

Гром проводит утреннюю зарядку. У него на столе будильник. Будит чуть свет и тащит всех в бывшую «гарбузию», превратившуюся в «зало имени шести гарбузовцев» (ах, эта другая комната, лучше бы нам жить в «гарбузии»; тут каждый гвоздь свой в доску).

— Становись!

И пошел: — «Руки за голову… Вдох… выдох..»

А там Чеби прикатывается:

— Мыться! Завтрак готов!

В ванной две кабинки с душем. Плескаемся. У дежурных столы накрыты.

(Выкусил Гром — не хуже твоего загнуто.)

* * *

Юрка — работник районной «легкой кавалерии». Тетрадь осиротела. Забросил. Серьезности и солидности за месяц накопил столько, что хоть отбавляй.

— На пустяки время нечего терять. А я бы тебя на две лопатки по писанию уложил бы.

Говорит с акцентом активиста. Настоящий прокурор. И это Юрка — пронырливое трепло — Юрка!

Что дальше будет?

* * *

Ночью кричали и плакали от любви коты. В открытую форточку врывался влажный, взволнованный ветер.

Утром сорвались сосульки и, звеня, полетели вниз.

Грица, Чеби и Юрка проснулись без будильника. Ошалело вертели головами.

— Ну и сны…

Чеби потрогал бороду и обрадовался.

— Ребята, бриться уже пора.

Он достал обрубок бритвы. Бритва толста, точно ее сделали из топора и куца, как заячий хвост. Наболтал в кружке мыльной пены.

— Подходи скоблиться!

Бритва, как щербатый резец, сдирает мягкий пух с лица, оставляя кровавые следы.

Шмот спит. Во сне он гогочет и что-то сосет.

Захлопали двери в других комнатах.

— Чего они так рано вскочили. Только через час задребезжит будильник.

В комнатах глухо разговаривают, смеются. Кто-то выскакивает в коридор и радостно кричит:

— Весна!

Соседняя комната отозвалась хором:

— Весна!

За ней другая, третья…

— Весна!

— Весна!

Девчата громко декламируют:

— Идет, гудет зеленый шум…

Мы становимся над Шмотом, набираем воздуху и кричим во все легкие:

— Весна!

Шмот от неожиданности упал с койки, но, взглянув в окно, вскочил и запрыгал в одних трусиках по комнате, дико крича:

— Весна! Елочки зеленые, весна.

На физзарядку девчата вышли в белых трусах и майках. Выстроились и захохотали… Смехом заразились и мы… Неудержимый смех захватил все общежитие, сорвал физзарядку, мешал завтракать.

На улице гомон.

Солнце вселилось в каждую каплю. Звонкая капель буйствует, шумит, затопляет панели. Комкает бумагу, мусор, щепки и журча уносит в неумолимом потоке.

Булыжник мостовой вылез на поверхность и купается вместе с воробьями в цветистых лужах.

Нина хватает меня под руку:

— Гром, не надо на трамвае — идем пешком… Времени много.

Солнце в Нининых глазах, зубах, в смехе.

Теплые капли брызг серебряной чешуей садятся на ее чулки и мои брюки. Рваный сапог жадно чавкает теплоту луж.

— Ну чего ты смотришь? Точно в первый раз увидел. Ну да, с тобой, пешком и под руку.

Бегущие трамваи по-весеннему ярки. Они уже по-летнему мчатся с раздувшимися занавесками.

— Ты думал, что я на тебя не хочу смотреть. Рассердилась. Разлюбила… Ходит надутый, показывает вид, что не обращает внимания… Я ведь нарочно. Нам нельзя же было расползаться парочками. Все ребята были вместе… А теперь весна. Попробуй, удержись.

Как хорошо бьется весной сердце.

* * *

Это сначала проносится по всем комнатам шопотом. Пугает всех, тревожит.

— Просмотрели.

— Прошляпили.

— Зекалки залепило. Вьюшками клопали.

Ведь в Юркиных записях была сигнализация, но все внимание было обращено на другое.

Над нашей коммуной разразился первый гром весны. Общежитие закипает от ливня слов, советов, предложений.

— Чеби — наш завхоз — староста гарбузовской комнаты… Даже страшно выговорить… Задумал жениться!

— Ребята, оркестр сюда! Даешь похоронный марш.

Чеби спокоен и важен.

— Тебе девятнадцать лет только стукнуло.

— И ей столько же.

— Твоих девятнадцать и Зинкиных девятнадцать будет тридцать восемь. Маловато, Чеби.

— Хватит.

— Ты подумай только, шут гороховый, тебе придется от нас уходить.

— Не придется. Оставите.

— Чеби, подожди года два.

— Уже поздно.

— Ну как это мы проглядели?.. Придется теперь очищать комнатку для бутафорий и вселить женатиков.

— Куда же бутафории? Черти, не могли попозже.

— Мы обождем… К выпуску вечер закатим.

— Наконец-то на уступки пошли.

— Ребята, пока не поздравляй их. Может раздумают. Вот лафа будет!

* * *

Белые ночи.

Ребята вечером чистятся, моются. Дома не удержишь.

Юрка притащил упирающегося Шмота. У того галстук на голой шее. Брюки по-краснофлотски выглажены под матрасом.

— Придется Шмота привязать к койке. Чтобы вы думали? Иду я по улице и вижу у ворот парочка. Заглядываю — Шмот с какой-то микробой… Я цапырь и сюда. Держите, а то опять убежит. Чего хорошего, тоже вздумает жениться.

Юрка привязывает рвущегося Шмота к себе, уговаривает и караулит. У Шмота горят глаза.

— На улицу. Мне надо на улицу. Доктор велел чистым воздухом дышать.

Шмот, наконец, успокоился и привязанным «заклевал» на табуретке.