Правила весны - [10]

Она, смеясь, ловит на ходу мяч и дает сильный пас.

Судья на центре. Стоим командой против девчонок.

Свисток.

Мяч взлетает над головами и падает на руки «центров». Защита зажимает нападение.

Мяч, сверкая новой шнуровкой, как бешеный бросается из рук в руки.

Отбиваю натиски голубых противников. За мячом трудно следить. Он охает, ударяясь о щит, трепещет в осатанелых руках. Руки на секунду хватают его, чтобы сейчас же перекинуть дальше.

Мяч уже затравленным зверьком носится по залу, вертится волчком, ища выход, норку… Наконец, нашел — кувырнулся в сетку.

Рю-юм. Рю-юм.

Свистит судья двойной гол.

— Вбили девчонки. Ребята, нажимай!

Мой противник — Нина. Перебиваю «пасы», идущие к ней.

Губы голубеют — она входит в азарт.

Прыгает, «фолит».

Быстро соображаю:

— Надо бы поосторожней. Нина ведь… Но нет — никаких слабостей — и выбиваю мяч. Нина свирепеет… Одновременно двадцать пальцев четырех наших рук крепко влипают в скрипящую кожу мяча и держатся, не отдают до «спорного» свистка.

Тайм окончен.

Держу голову над раковиной.

Прибегает Нина.

— Дай место.

И зажимает ладонью кран, из под которого со свистом пробираются тонкие рассыпающиеся струи. Они щекочут и холодят тело.

Пять минут отдыха кончились.

Свисток второго тайма.

Нина хватает рукой и скороговоркой:

— На твой край не стану. Подеремся.

Я рад.

* * *

Водяная сетка душа щиплет и разжигает тело.

Выходим из клуба и отбиваем шаги по холодной осенней панели.

— Обидно, что не каждый день спортзал для нас. А то скука. Подохнуть можно.

— Скука-а?

Она широко открывает глаза.

— Понимаешь, делать нечего, за все хватаюсь.

Смех.

Нина поворачивается и шагает спиной.

— Они скучают… такие концерты закатывают… Для чего ты это говоришь?

Рассказываю о последних днях.

— Ну и что здесь скучного… Просто вас дрессировать некому. Вот подожди, возьмусь за тебя.

Мы на нашей темной лестнице. Застывшие Нинины руки небольшими льдинками лезут греться за расстегнутый ворот моей рубашки, обжигают тело, грудь.

Вздрагиваю, терплю. Она, показывая полоску зубов, чуть слышно смеется.

— Как в огне… Ты не дергайся, Гром. Еще не так будет доставаться.

Нина теперь единственный близкий друг, но все же беру ее руки в свои и отвожу в сторону.

— Ты, Нинка, не понимаешь, как не хочется верить в конец «гарбузии». Раньше мы гуртом на собрании, на катке, в столовой, в бане… А сейчас каждый сам по себе. Осталось только допекать друг друга.

— Откуда это у тебя? Кого ты хоронишь? — Нина делается серьезной.

— Вы проста разленились, оттого и выкрутасничаете. Вам нечего делать, когда в коллективе застой. Новые ребята. Работать некому. Ходят табуном, создают свой комнатный «социализм», разваливают его и хнычут: «скучно!.»

Это она говорит холодно — по-ораторски, как говорят на собраниях, на бюро, но останавливается и уже тихо — по-своему.

— Скажи правду, у вас ведь не было настоящего товарищества?

— Настоящего — может… Зато мы…

— Давай больше об этом не говорить. Тебе надо взять работу и бухнуться в нее… У меня застыли руки, не отводи.

* * *

У проходной голубой лист — объявление. По листу прошлась воронкой отсекрская рука:

«Севодня пленум коллектива

ВЛКСМ.

Явка обзательна»

У объявления хохот. Прыгают над буквами карандаши, исправляющие ошибки. Правщики сами запарились. Взрыв гогота.

Кузнец третьегодник, Жоржка, отсекрствует с того времени, как призвали в армию лохматого, веселого Яшкина.

Жоржку выбрали как лучшего компанейского парня, теперь он парится, наживает врагов. Как все наши кузнецы, он мордаст, широкоплеч. Имеет толстые сучья-пальцы и девятнадцатилетние голубые глаза.

В крошечной комнате коллектива галдеж, сизый папиросный дым.

Жоржку окружили «летуны». «Летун» — это птица, живущая за городом. После пяти часов никакие взгрейки на бюро не могут удержать в фабзавуче эту мечущуюся стаю. Им бы только за ворота, а там галопом… Грязь брызгами… Несутся на первый поезд к домашним щам, блинам, картошке. У всех «уважительные» причины.

— Мать заболела…

— На курсы надо…

— Раньше двенадцати никогда домой не приезжаю… Хоть раз бы…

Остальные тоже страшно заняты — и вообще…

У Жоржки набухает кровью шея. На лбу вздувается синяя жила.

— Валите, ребята, по цехам. Все равно ничего не выйдет. Комсомольцы… Значит обязаны быть — и баста.

«Летуны» уходят мокрыми курицами.

— Я тоже к тебе.

— Смыться хочешь? Ничего не выйдет.

Жоржка сердито достает из стола сверток. Разворачивает. В свертке ветчина и булка.

— Я не за этим. Хочу отказаться от звена. Надоело. Сведения да списки, списки да сведения. Мертвая работка — не по мне.

— А ты что — руки в брюки и Вася?

— Брось. Нельзя же меня морить на одном деле. Мне бы теперь поживее что-нибудь. Кипучее… Ну, хоть стенгазету, что ли. Заставлю гаркать, а то с прошлого года молчит…

Жоржка удивлен. Привстал, обалдело смотрит. Потом, точно боясь, что я откажусь, торопливо роется в груде бумаг.

— Это молодцом! Слетел манной прямо. Меня совсем заели в райкоме. Сотков ищет и все подыскать не может парня кумекающего… На, тут все директивы. — Сует затрепанную папку пожелтевших листков.

— Прочти и собирай ребят. А мы на бюро утвердим.

Берет кусок булки, кладет на нее ломоть ветчины. Остальное подвигает ко мне: