Правила счастья кота Гомера. Трогательные приключения слепого кота и его хозяйки - [78]

Не могу сказать, что познакомить Лоуренса с Гомером было для меня важно: в конце концов, не замуж же я за него собиралась.

Да и встречались мы в основном в городе. Лоуренс родился в Бруклине, вырос в Нью-Джерси, а сразу после колледжа перебрался на Манхэттен. Он знал город как свои пять пальцев и просто обожал его, поэтому именно Лоуренса я выбрала в качестве гида по тем нью-йоркским достопримечательностям, которые меня особенно привлекали. Мы побывали на острове Эллис, где я, между прочим, нашла документальное свидетельство прибытия моих прапрадедов в Америку; поднялись на статую Свободы, побывали на вершине Эмпайр-стейт-билдинг и заглянули в подвальные кабачки Вест-Виллидж, где столетия тому назад некоторые из любимых мною писателей веселились и напивались до потери пульса. В Музее современного искусства я с изумлением поняла, насколько хорошо Лоуренс разбирается в современном искусстве. К тому же он оказался завзятым театралом, и только благодаря ему я попала на все заслуживающие внимания события театральной жизни от «Генриха V» в Линкольн-центре до «Сок Паппет Шоугёрлз», которое, как следует из названия, представляет собой интерпретацию известного фильма «Шоугёрлз»[28] в исполнении кукол, сделанных из носков. (И вот мой вам совет: вы не познаете настоящее искусство вертепа, пока не увидите танец кукольных стриптизерш вокруг шеста.)

К этому моменту читатель, вероятно, уже вздыхает: хорошо, вы тут нарисовали кладезь всех мужских добродетелей. Но разве не было у него недостатков?

Были. И мой печальный, но не менее почетный долг рассказать о них. По натуре Лоуренс Лерман был «хомячком». За двадцать лет проживания в одной и той же трехкомнатной квартире он натаскал в нее всякого барахла выше крыши. Вся его квартира была забита подшивками газет, журналов, выпусками комиксов и солдатиками всех мастей. Мало того, у него сохранились программки всех спектаклей и билеты на все концерты, на которых он побывал чуть ли не со средней школы, а также коробки спичек из всех ресторанов, где ему доводилось ужинать, наверное, последние двадцать лет. Однажды я прикинула коллекцию его спичечных коробков на вес — она потянула на семнадцать фунтов, если вам это о чем-нибудь говорит. «Пожароопасное хобби!» — заметила я и дала ему прозвище Темплтон в честь крысы, занимавшейся накопительством в «Паутине Шарлотты»[29].

Спешу добавить в его оправдание, что при той площади, которую составляла его квартира, все это не валялось где попало, а было аккуратно разложено и расставлено по ящикам и шкафам — он не был одним из тех сумасшедших, которые загромождают свое жилье горами ненужного хлама. В квартире Лоуренса всегда была чистота, и вы бы никогда не догадались, что все эти вещи находятся там, если бы он сам не выказал желание показать их.

Тем не менее, как заядлый читатель, я была склонна мыслить метафорами: при виде всего этого я удивилась, почему в личной жизни Лоуренс не может найти место для другого человека.

А еще он обладал неуемным, взрывным темпераментом, что не станут отрицать люди, знающие его куда лучше, чем я. Это случалось нечасто, но производило пугающее впечатление. Если он был зол, то отдавался гневу со всей страстью, как бык, идущий на красную тряпку. Глядя на него, вы бы ни за что не подумали, что он на такое способен, хотя мне известно, что он никого в своей жизни не ударил. Я своими глазами видела, как мужчины, в два раза крупнее него по комплекции, отступали перед его напором просто из соображений безопасности. Его глубокий, громкий голос, заставлявший меня млеть, в таких случаях становился грозным оружием. Он превращался в звериный рык, от которого звенело в ушах и подгибались коленки. К тому же в гневе Лоуренс не стеснялся в выражениях и способен был говорить очень обидные вещи. С той же ювелирной точностью, с которой он подбирал вопросы для своих интервью, он способен был безошибочно находить слова, ранившие больнее всего, и безжалостно бросал их в лицо.

Лично я предпочла бы второй раз столкнуться с домушником, чем с разъяренным Лоуренсом. У меня есть стойкая неприязнь к громким «сценам», и поэтому в тех редких случаях, когда до них доходило, я молча отступала, обдавая его остужающим взглядом. «Ясно, — говорила я ему намеренно ровным тоном, на много децибелов ниже, чем его собственный. — Сейчас ты неспособен обсудить это рационально». И удалялась.

Этим я как бы пыталась вернуть разговор в «продуктивное» русло в противовес сумбурному потоку слов Лоуренса. Вздыхая в притворном расстройстве, он мог бы сказать: «Даже ругаться с тобой нет никакого удовольствия». И действительно, какой смысл кричать, если «противная» сторона не кричит в ответ?

Когда мы успокаивались, то вновь начинали прислушиваться друг к другу. Из-за ссор с Лоуренсом я переживала больше, чем из-за ссор с другими людьми, особенно если что-то могло поколебать его хорошее мнение обо мне.

Отдавая ему должное, надо признать, что Лоуренсу не требовалось намекать, что он слишком далеко зашел и неплохо было бы извиниться. Если он знал, что прав, то заставить его извиниться, даже из вежливости, не смогла никакая сила; но если он понимал, что неправ, то с раскаянием не медлил и ложное чувство гордыни не заставляло его терзать других. При этом он никогда не был склонен молить о прощении. Прекрасно понимая, в чем и насколько он неправ, он оценивал причиненный моральный ущерб и предлагал своего рода компенсацию. Принимать ее или нет — было вашим делом.