Правек и другие времена - [64]

Ему не хотелось вставать. Хорошо было просто лежать и видеть сны. А снилось ему всегда одно и то же: огромные пространства, заполненные геометрическими фигурами. Матовые многогранники, прозрачные пирамиды и переливающиеся цилиндры. Они плыли над широкой плоскостью, которую можно было бы назвать землей, если бы не то обстоятельство, что над ней не было неба. Вместо него зияла большая черная дыра. Вглядывание в эту дыру делало сон страшным.

Во сне царила тишина. Даже когда могучие глыбы задевали друг друга, это не сопровождалось никаким скрежетом, никаким шуршанием.

В этом сне не было Изыдора. Был только какой-то сторонний наблюдатель, свидетель событий жизни Изыдора, который жил внутри него, но им самим не был.

После такого сна у Изыдора болела голова, и он должен был все время бороться с рыданием, которое возникло неизвестно откуда и навсегда поселилось в его горле.

Однажды к нему пришел Павел. Сказал, что они будут играть в саду и чтобы он к ним спустился. Осмотрел чердак с одобрением.

— А у тебя тут ничего, — буркнул.

Зима отвечала меланхолическому настроению Изыдора. Когда он смотрел на голые поля и влажное серое небо, ему все вспоминалась та картина, которую он увидел когда-то стараниями Ивана Мукты. Образ мира без малейшего значения и смысла, без Бога. Испуганный, он моргал веками — так сильно хотелось ему навсегда стереть из памяти это зрелище. Но образ, подпитываемый меланхолией, имел тенденцию разрастаться, завладевая его телом и душой. Изыдор все чаще ощущал себя старым, у него болели кости при каждой перемене погоды — мир куражился над ним на все лады. Изыдор не знал, что с собой делать, где спрятаться.

Это длилось несколько месяцев, пока вдруг в Изыдоре не проснулся инстинкт и он не решил спасаться. Когда он в первый раз появился на кухне, Мися расплакалась и долго прижимала его к своему пахнущему обедом переднику.

— Ты пахнешь, как мама, — сказал он.

Теперь он раз в день медленно спускался по узкой лестнице вниз и бессмысленно подкладывал веточки в огонь. У Миси всегда кипело какое-то молоко, какой-нибудь суп, и этот знакомый беспечный запах возвращал ему прежний мир, ставший потом пустым и отринутый прочь. Он брал себе что-нибудь из еды и, мурлыча под нос, возвращался наверх.

— Наколол бы ты дров, — бросала ему вслед Мися.

Он колол дрова с самозабвением. Он заполнял поленьями весь дровяной сарай.

— Уж перестал бы ты колоть эти дрова, — сердилась Мися.

Тогда он доставал из ящика Иванов бинокль и из четырех своих окон инспектировал Правек. Смотрел на восток и видел на горизонте дома Ташува, а перед ними леса и пастбища у Белянки. Видел Нехчалиху, которая жила в доме Флорентинки, как она на лугу доит коров.

Смотрел на юг, на часовню святого Роха и молочный завод, на мост до городка, на какую-то случайную машину, на почтальона. Потом он переходил к западному окну — и перед ним был вид на Ешкотли, Черную, Реку, на крыши дворца, башню костела и все разрастающийся дом престарелых. Наконец он шел к северному окну и любовался просторами леса, которые пересекала ленточка Келецкого шоссе. Он видел одни и те же пейзажи в каждое время года — снежные зимой, зеленые весной, пестрые летом и поблекшие осенью.

Вот когда Изыдор открыл, что большая часть важных вещей на свете имеет четвероякий характер. Он взял лист серой бумаги и начертил карандашом таблицу. В таблице было четыре колонки. В первом ряду Изыдор написал:

Запад     Север     Восток     Юг.

И тут же добавил:

Зима     Весна     Лето     Осень.

И ему показалось, что он поставил несколько первых слов какого-то необыкновенно важного предложения.

Это предложение, должно быть, имело огромную силу, потому что теперь все пять чувств Изыдора были настроены на выявление четвероякости. Он искал ее у себя на чердаке, а также в саду, когда ему было велено прополоть огурцы. Он находил ее в ежедневных работах, в предметах, в своих привычках и в сказках, которые вспоминал из детства. Он чувствовал, что выздоровеет, что выйдет из придорожных зарослей на прямую дорогу. Не начинает ли теперь все проясняться? Может быть, достаточно просто немного напрячь ум и познать порядок вещей, ведь знание лежит на расстоянии вытянутой руки, стоит только приглядеться?

Снова он ходил в сельскую библиотеку и приносил целые сумки книг, потому что понял вдруг, что множество четверояких вещей уже записано людьми.

В библиотеке было много книг с красивым экслибрисом Помещика Попельского: над грудой камней парит птица с распростертыми крыльями, похожая на орла. Птица держит в когтях слово «ФЕНИКС». Над птицей видна надпись: «Ех libris Феликса Попельского».

Изыдор брал только книги с Фениксом, и знак этот стал маркой хорошей книги. К сожалению, он быстро сориентировался, что все книжное собрание начинается только с буквы «Л». Ни на одной из полок он не нашел авторов с фамилиями от «А» до «К». Поэтому читал он Лао-цзы, Ленина, Лейбница, Лойолу, Лукиана, Марциала, Маркса, Майринка, Мицкевича, Ницше, Оригена, Парацельса, Парменида, Порфирия, Платона, Плотина, По, Пруса, Руссо, Словацкого, Спенсера, Спинозу, Светония, Сведенборга, Сенкевича, Товянского, Тацита, Тертуллиана, Фому Аквинского, Фрейда, Хельдерлина, Честертона, Шекспира, Шиллера, Экхарта, Эриугену, Юнга. И чем больше он читал, тем острее испытывал нехватку авторов начальных букв: Августина, Андерсена, Аристотеля, Авиценны, Блейка, Верна, Вергилия, Вольтера, Гете, Гриммов, Гейне, Гегеля, Гофмана, Гомера, Гюго, Данте, Дарвина, Диогена Лаэртского, Евклида, Кеведо, Клеменса. Еще он прочитал дома всеобщую энциклопедию, но не стал от этого ни мудрее, ни лучше. Зато у него появлялось все больше вещей для занесения в таблицы.