Правек и другие времена - [63]

— Вы знаете Павла Божского?

Иногда случалось, что знал.

— Это мой брат. Он инспектор.

Водитель оборачивался к ней и смотрел недоверчиво, тогда она повторяла:

— Я сестра Павла Божского.

Водитель не верил.

Стася к старости располнела и стала меньше ростом. Ее и так всегда выдающийся нос сделался еще крупнее, а глаза утратили блеск. Ноги ее опухали, поэтому она носила мужские сандалии. От красивых зубов осталось только два. Время не было милостиво к Стасе Попугаихе, и ничего удивительного, что водители не хотели верить, будто она сестра инспектора Божского.

Однажды в такой вот бойкий ярмарочный понедельник ее сбила машина. Стася потеряла слух. Непрекращающийся шум в ее голове заглушил звуки мира. Иногда в этом шуме появлялись какие-то голоса, обрывки музыки, но Стася не знала, откуда они идут — пробиваются ли снаружи или вытекают из нее самой. Она вслушивалась в них, штопая носки и бесконечно переделывая вещи от Миси.

Вечером она любила пойти к Божским. Особенно летом у них бывало оживленно. Наверху жили дачники. Приезжали дети и внуки. В саду, под яблоней, ставили тогда стол и пили водку. Павел вынимал скрипку, и его дети сразу же брали свои инструменты: Антек — аккордеон, Аделька, пока не уехала, — скрипку, Витек — контрабас, Лиля и Майя — гитару и флейту. Павел давал знак смычком, и все начинали ритмично шевелить пальцами, кивали и отбивали такт ногой. Начинали всегда с «Сопок Маньчжурии». Она узнавала музыку по их лицам. Во время «Сопок Маньчжурии» в чертах детских лиц на мгновение появлялся Михал Небеский. «Как это возможно, — задумывалась она, — чтобы мертвые продолжали жить в телах своих внуков?» Будет ли и она вот так жить в лицах детей Янека?

Стася скучала по сыну, который после окончания школы остался в Силезии. Он приезжал редко, от отца он перенял то, что заставлял Стасю вечно ждать. В начале лета она приготавливала для него комнату, но он не хотел оставаться надолго, как дети Павла, на все каникулы. Он уезжал через несколько дней и забывал взять соки, которые она делала для него целый год. Однако забирал деньги, которые мать зарабатывала на водке.

Она провожала его на остановку у Келецкого шоссе. На перекрестке лежал камень. Стася поднимала камень и просила:

— Положи сюда руку. У меня будет память по тебе.

Янек беспокойно озирался по сторонам, после чего позволял, чтобы под камнем на перепутье остался на год след его ладони. Потом на Рождество и Пасху от него приходили письма, которые начинались всегда одинаково: «В первых же словах моего письма сообщаю, что я здоров, чего и маме желаю».

Его пожелания не имели силы. Наверное, когда он это писал, то думал о чем-то другом. В какую-то из зим Стася внезапно заболела и, прежде чем машине «скорой помощи» удалось продраться сквозь снежные заносы, умерла.

Янек приехал слишком поздно, как раз когда засыпали гроб и все уже разошлись. Он пошел в дом матери и долго смотрел на вещи. Все эти банки с соками, ситцевые занавески, вязаные накидки и коробочки, сделанные из открыток, которые он отправлял матери на праздники и именины, похоже, не представляли для него никакой ценности. Мебель, сделанная дедом, была топорной работы и совершенно не подходила к полированным гарнитурам. У чашек были щербатые края и отбитые ручки. Снег проникал внутрь пристройки через щели в дверях. Янек запер дом и пошел отдавать ключ дяде.

— Я не хочу ни этого дома, ни вообще ничего из Правека, — сказал он Павлу.

Когда он возвращался по Большаку на остановку, то задержался перед камнем и после минутного колебания сделал то же, что и каждый год. На этот раз он глубоко вжал ладонь в холодную, слегка подмерзшую землю и держал так долго, что от холода у него задеревенели пальцы.

Время четверояких Вещей

Изыдор с каждым годом все яснее отдавал себе отчет, что никогда не уедет из Правека. Он вспомнил про границу в лесу, про ту невидимую стену. Эта граница была для него. Может, Рута и сумела через нее пройти, но у него не было ни сил, ни желания.

Дом опустел. Только летом он оживал благодаря дачникам, и тогда Изыдор вообще не покидал чердака. Он боялся чужих людей. В последнюю зиму к Божским часто наведывался Полипа. Он постарел и еще больше расплылся. Лицо его было серым, опухшим, а глаза красными от водки. Он садился за стол, становясь тогда похожим на оковалок подгнившего мяса, и своим хриплым голосом не переставал хвалиться. Изыдор ненавидел его.

Полипа наверняка это чувствовал, и поскольку был щедр, как сам дьявол, то сделал Изыдору презент — подарил ему фотографии Руты. Это был подарок продуманный. Полипа выбрал только те снимки, на которых голое тело Руты, искаженное странным освещением, покрывали его тучные телеса. И лишь на нескольких фотографиях было видно женское лицо — раскрытый рот и прилипшие к щекам потные волосы.

Изыдор рассматривал снимки молча, потом отложил их на стол и пошел наверх.

— Зачем ты показал ему эти фотографии? — успел услышать он голос Павла.

Полипа расхохотался.

С этого дня Изыдор перестал сходить вниз. Мися приносила ему на чердак еду и сидела около него на кровати. Некоторое время оба молчали, потом Мися вздыхала и возвращалась на кухню.