Правек и другие времена - [42]

Мися много разговаривала с матерью. Передвигала ее кресло от двери к теплому кафелю печки и тараторила. Геновефа слушала невнимательно. То, о чем говорила дочь, наводило на нее скуку. Ей все меньше было дела до того, кто погиб, а кто выжил, ее не интересовали службы в костеле, подружки Миси из Ешкотлей, новые способы консервирования горошка, новости по радио, которые Мися всегда комментировала, ее бессмысленные сомнения и вопросы. Геновефа предпочитала сосредоточиться на том, что Мися делает и что происходит в доме. Так, она видела растущий в третий раз живот дочери, маленький снег муки, падающей со столешницы на пол, когда Мися месит тесто для макарон, муху, тонущую в молоке, раскаленную докрасна кочергу, оставленную на плите, кур, пытающихся в сенях вытягивать шнурки из ботинок. Это была конкретная, наглядная жизнь, которая отдалялась от нее день за днем. Геновефа видела, что Мися не справляется с этим большим домом, который достался ей в дар. И поэтому она извлекла из себя несколько фраз и уговорила дочь взять девушку на подмогу. Мися привела Руту.

Рута выросла в красивую девушку. У Геновефы сжималось сердце, когда она на нее смотрела. Она подстерегала минуты, когда обе, Мися и Рута, вставали рядом — и тогда сравнивала их. Неужто никто другой не замечал, что они были так похожи друг на друга? Два варианта одного и того же. Одна была более мелкая и смуглая, другая более высокая и полная. Глаза и волосы у одной были каштанового цвета, у другой — медового. А в остальном все было одинаковое. По крайней мере, так казалось Геновефе.

Она смотрела, как Рута моет полы, как шинкует большие кочаны капусты, как растирает в глиняной миске творог. И чем дольше на нее смотрела, тем больше убеждалась в своем мнении. Иногда, когда в доме стирали или убирали, а Михал был занят, Мися просила детей отвезти бабушку в лес. Дети осторожно спускали кресло, а дальше, за сиренью, уже невидимые из дома, неслись по Большаку, толкая перед собой кресло с застывшим величественным телом Геновефы. Оставляли ее с растрепанными волосами и рукой, беспомощно упавшей за поручень, а сами бежали в перелесок за грибами или земляникой.

В один из таких дней Геновефа увидела краем глаза, что из леса на Большак вышла Колоска. Геновефа не могла пошевелить головой, поэтому ждала. Колоска приблизилась к ней и с любопытством обошла кресло вокруг. Присела перед Геновефой на корточки и заглянула ей в лицо. Обе в течение минуты мерили друг друга взглядом. Колоска уже не была похожа на ту девушку, которая босиком ходила по снегу. Она сделалась крепче и еще больше. Ее толстые косы были сейчас белыми.

— Ты подменила мне ребенка, — сказала Геновефа.

Колоска рассмеялась и взяла в свою теплую ладонь ее безвольную руку.

— Ты забрала у меня девочку, а мне оставила мальчика. Рута моя дочь.

— Все молодые женщины — дочери старых женщин. Впрочем, тебе уже не нужны ни дочери, ни сыновья.

— Меня разбил паралич. Я не могу пошевелиться.

Колоска взяла безвольную ладонь Геновефы и поцеловала ее.

— Встань и иди, — сказала она.

— Нет, — шепнула Геновефа и, не осознавая своего движения, покачала головой.

Колоска засмеялась и двинулась в сторону Правека.

После этой встречи Геновефе расхотелось разговаривать. Она произносила лишь «да» или «нет». Как-то она услышала, как Павел шептал Мисе, что паралич поражает также и мозг. «А, пусть себе думают, — размышляла она, — паралич поражает мой мозг, но я-то все равно пока еще где-то есть».

После завтрака Михал вывозил Геновефу во двор. Ставил кресло на траве у забора, а сам садился на скамейку. Вытаскивал папиросную бумагу и долго крошил табак в пальцах. Геновефа смотрела перед собой на Большак, разглядывала гладкие камни брусчатки, которые были похожи на макушки голов тысячи закопанных в землю людей.

— Тебе не холодно? — спрашивал Михал.

Она качала головой.

Потом Михал заканчивал курить и уходил. Геновефа оставалась в кресле и смотрела на сад Попугаихи, на песчаную полевую дорогу, которая вилась между пятнами зелени и желтизны. Потом она смотрела на свои ступни, колени, бедра — они были такие же далекие и так же не принадлежали ей, как и пески, поля и сады. Ее тело было пришедшей в негодность фигуркой из ненадежного человеческого материала.

Ей было странно, что она еще шевелит пальцами, что у нее остались ощущения в ладонях бледных рук, которые много месяцев не знали работы. Она клала эти ладони на омертвевшие колени и перебирала складки юбки. «Я — это тело», — говорила она себе. И в теле Геновефы, как раковые клетки, как плесень, разрастались картины убийства людей. Убийство заключается в отнятии права на движение, ведь жизнь это движение. Убиваемое тело обездвиживается. Человек это тело. И все, что человек переживает, имеет начало и конец в теле.

Однажды Геновефа сказала Михалу:

— Мне холодно.

Он принес ей шерстяной платок и рукавицы. Она шевелила пальцами, но уже не чувствовала их. Поэтому не знала, шевелятся они или нет. Когда она подняла взгляд на Большак, то увидела, что умершие вернулись. Они двигались Большаком от Черницы до Ешкотлей, точно великая процессия, точно паломничество в Ченстохову. Но паломников всегда сопровождает гомон, монотонные песни, жалобные литании, шарканье подошв о камни. А здесь царила тишина.