Праведная бедность: Полная биография одного финна - [57]

Снова хлопает дверь, хозяин выходит первым, те двое следуют за ним. Хозяин ступает решительно, словно знает, что его ждет; проходит мимо Юхи, но не замечает его. Один из парней подталкивает его дулом на козлы. Тот, что с красивым лицом, стоит в стороне; когда хозяин взял в руки вожжи, а двое других уселись в сани, он вскакивает сзади на полозья. Затем — вниз на лед, тем же путем, что пришли.

От безмерного чувства облегчения подкашиваются ноги, хочется сесть. С ним ничего не случилось и теперь уже не случится. Хозяина Пайтулы увезли, и он сохранил свой душевный покой. Его обругали за то, что он не знал пароля, но это только к лучшему, что он не знал пароля, так он останется в стороне от всего этого. Теперь, после того как хозяина увезли, у него такое чувство, будто весь хутор в его власти, на душе так спокойно и приятно. Он еще побудет здесь, пока не разберется, что к чему, — странно только, почему так тихо у Кускоски?..

Но что это они вытворяют там на берегу? Они стоят на месте, переговариваются, ругаются промеж себя, и вдруг бах — выстрел. Потом еще выстрел, и слышно какое-то бормотание. Кто-то удерживает лошадь. У Юхи подкашиваются ноги, в мыслях пусто, и чудится ему: вот она опять, торжествует там, в доме, эта необыкновенно суровая голова — голова господина, и простирает свою власть на него. А рядом с этой головой шевелится другая — голова хозяйки Пайтулы. И вдруг глохнет в душе Юхи все, что еще так недавно твердило: «Я никому не сделал зла».

Лошадь галопом мчится обратно в гору, в санях сидят трое. Они молча проносятся мимо хутора. Растерявшийся, онемевший от ужаса Юха хочет броситься им вслед, как вдруг за его спиной раздается стук копыт другой лошади и кто-то кричит: «Стой!» Из саней выскакивают мужчина и женщина, мужчина подбегает к Юхе.

— Ты кто такой?

— Я Иохан Тойвола… Меня послал сюда Ринне. Я никому не сделал зла.

— Заткнись!.. Стой и держи лошадь… Если кто пойдет — стреляй.

Они поспешно входят в дом, в ту самую дверь, из которой только что вывели хозяина. Юха охотно пошел бы с ними, страшно оставаться здесь, хоть ему и приказано держать лошадь. Повинуясь безотчетному порыву, он гладит ее, поправляет хомут, но ощущение гнетущей тяжести ночи не покидает его. Только что случившееся выпало из сознания, и все вещи предстают в той своей сущности, как они видны в момент, когда где-то очень близко вспыхивает молния.

Такова была ночь, в которую был прорван фронт у Кускоски и войска победителей начали занимать приход. Около часа пополуночи снова послышалась стрельба — это победители расстреливали повстанцев, оставшихся в Кускоски. К слову сказать, эти оставшиеся были удивительными людьми: они словно не знали ни о каких военных действиях, пребывая в странной уверенности, что им ничего не будет, что их даже не заметят во всей этой сумятице. Но им не поздоровилось, ибо в бою при Кускоски пленных не брали. Не знавших пароля расстреливали на месте, и в этой сумятице погибло множество невинных. Юха Тойвола, однако, в это время уже шагал по узкой тропе вдоль изгороди, все глубже уходя в лес. Стоявшие по обе стороны тропинки деревья и молодой подлесок словно умеряли страхи, пережитые Юхой на равнине у деревни. Уж этот-то окаймленный елями путь во всяком случае остался прежним, и если исподволь заглянуть сейчас в глаза Юхи, их выражение вызвало бы улыбку.

Теперь Юха окончательно избавился от своих бунтарских настроений. Он больше не обращает ни малейшего внимания на приглушенные хлопки выстрелов, он под защитой леса, там, в его глубине лежит несчастный, дорогой ему дом. И он твердо знает, что отныне у него будет лишь одно желание: прожить остаток дней в полной уединенности. Теперь, когда столько тяжелого осталось позади и он здесь в безопасности, его жизнь наверняка потечет спокойно. Хорошо все-таки, что он никому не сделал зла.

Грабители все еще орудовали в доме, когда на льду показалась пестрая вереница беженцев и ночная мгла терпко запахла страхом и отчаяньем. Тут только Юха по-настоящему задумался над тем, что же, собственно, происходит, и начал бестолково вертеться на месте, словно отбившаяся от стада овца. Ибо это стадо перестало быть его стадом, продолжать так дальше он не мог: утрачено было столь необходимое ему чувство безопасности. Ружейный приклад начал жечь ладонь. Вон оттуда надвигаются те, из дома вот-вот могут выйти эти, вон там виднеются огни Ринне, но туда мне нельзя, да и страшно уйти отсюда. Господи помилуй! Юха прячется в санный сарай, сует ружье в темный угол и прислушивается к приближающемуся шуму. Уже можно разобрать человеческие голоса, детский плач и причитания баб и вместе с тем какую-то совсем незнакомую речь. Слышит он и свое собственное прерывистое дыханье, и ружье в углу, на расстоянии вытянутой руки — как ненадежный сообщник, который может выдать его.

Вот выходят из дому те двое и ругаются, не видя его. «Неужто это был лахтарь? Черт подери, надобно было пустить его до того свету!»

Что-то теперь будет? Господи боже, отец небесный!.. Да что я говорю — ведь я ни разу не ходил к причастию этим летом. Я не умру, я не умру. К причастию, к причастию — сейчас же к причастию, если только уйду отсюда живым. Шум и шорох снаружи не утихают. Уже нельзя больше разобрать голоса тех, что вышли из дома. Неужели они ищут его? Господи боже, только бы попасть к причастию, а там будь что будет. Ноги вдруг прохватило холодом, под ложечкой засосало.