Праведная бедность: Полная биография одного финна - [49]

Итак, собственно говоря, ратование за какую-либо идею противно Юхиной натуре. Но в человеке борются противоречивые силы, и вот одна такая сила, неизбежно вытекающая из всех предшествующих событий, побуждает его теперь проповедовать по работницким «идею демократии». Эта сила как-то связана с тем фактом, что дома холодно и никогда больше не будет тепло. Ему нужен какой-то предмет раздора с людьми. Полного единодушия в этих идейных распрях у него нет ни с кем. Какой бы очевидный факт о демократии ему ни привели, он не согласится сразу, а сперва выкопает какие-нибудь зачастую весьма смутные обоснования, о которых не подозревал говорящий, когда так, наобум, выложил факт. Старому Тойволе непременно надо «вещать».

И он «вещает», словно отбивает шаг на месте долгие годы, тогда как рабочее движение в Финляндии, направляемое молодыми руководителями в крахмальных воротничках, идет вперед и развивается. Крахмальные воротнички чужды, почти противны ему, ибо он не может отделаться от своего старого подозрения, что они все же в какой-то мере стараются и для своего кармана. В свою очередь, крахмальный воротничок, случись ему услышать Юхины разглагольствования, смотрит на него со скучающим, страдальческим выражением. Так шли годы.

А потом разразилась великая война, выстрадав которую человечество должно было перейти к осуществлению задач двадцатого века. Люди, унаследовавшие душу девятнадцатого столетия, сидели по вечерам в конце лета с газетами в руках, пытаясь отгадать, какая из сторон победит, и пребывая в уверенности, что после войны все пойдет по-прежнему. Приятно было переживать подобную мировую сенсацию. Полагали, что война кончится еще до рождества, но когда прошло и это, и еще одно рождество, а война все не кончалась, людей охватило беспокойство, смутное предчувствие, что одной только военной победой дело не ограничится и после нее их ждут какие-то более длительные испытания. Беспрерывный лязг оружия обернулся отсрочкой, и обнаружилось нечто невероятное: во время ужасающего побоища люди были настроены менее серьезно, чем в пору мира, и в дни потопа жили так, как, по преданию, жили когда-то накануне его. Идеи и идеалы, скропанные между деловыми операциями во второй половине прошлого столетия, оказались фикцией из бумаги и чернил. Больно было глядеть на людей старшего поколения, сидевших среди обломков рухнувших идеалов, — больно потому, что, по-видимому, они действительно верили в них. Молодежь была счастливее, ибо давно уже в них не верила. Она бродила по проселочным дорогам, танцевала в своих союзах, а некоторые загадочным образом исчезали. Вообще жили сегодняшним днем.

И тут грянул гром с востока. При этом многие финны втайне почувствовали неприятный привкус разочарования. До сих пор мы делали дела и оборонительные сооружения — что делать теперь?

Когда люди немного пришли в себя, они поспешили показать, что стоят за единство империи и сугубо преданы ей. В знак верности обменивались поцелуями и подписями, против чего никто не возражал, хотя существовала свобода слова. Оплакивали таинственно исчезнувших юношей, которые занимались тем, что и по финляндской конституции расценивалось как государственная измена. Верности хватило до прихода к власти большевиков, вначале в этом увидели государственный переворот, потом последовало признание. В эту пору во все более широких кругах финляндского общества стали говорить о сторонниках независимости…

Где-то там, в глухом углу финской земли, и поныне еще здравствует Юха Тойвола; более того, в настоящий момент он даже очень весомо творит историю своей страны.

Стоит чудесный вечер в конце мая. От земли и всего, что растет на ней, идет густой запах, на обочинах дорог там и сям проглядывает желтизна. Живо и деловито поблескивают глазки на заволосатевшем лице Юхи Тойвола, когда он выходит к деревне из своей оттаявшей на солнышке глухомани. Он словно сбросил с себя десяток лет, так молодо он выглядит; теперь, когда дело подвигается к теплу, живется увереннее — да и вообще!.. Хорошо снова на весь день выйти в простор полей. Только теперь он идет не на отработки, а к Ринне.

Случилось так, что еще раньше, этой же весною, Юха пошел в церковь в тот день, когда в селе должны были состояться похороны героев революции. Народ стекался в село со всех сторон, люди шли длинными колоннами, повсюду развевались красные знамена. Юха оказался на перекрестке дорог у Кускоски как раз в то время, когда там проходила колонна фабричных рабочих. Кто-то из колонны сердито приказал ему встать в строй. «Уж конечно, я знаю свое место!» — сказал Юха и встал в строй. Потом он смотрел в затылок парню с красной шеей, который скомандовал ему, и думал: «Много ты о себе воображаешь!» Рабочие прошли в дом молодежного общества и открыли там собрание. Некоторые господа на селе вывесили сине-белые флаги, и теперь решался вопрос, как с ними быть. Все еще раздраженный тем, что кто-то посмел таким командирским тоном приказывать ему, Юха впервые в жизни взял слово. Все смотрели и дивились на него, и Юхе это нравилось. Его речь была коротка, и в ней ни слова не говорилось о флагах, но в результате Юху выбрали в комитет, который должен был потребовать снять флаги. Председателем комитета оказался тот самый красношеий рабочий из Кускоски, но как старший Юха счел своим долгом сказать и свое слово. И Юхина речь отнюдь не была пустой трескотней. Впоследствии, обсуждая между собою события дня, господа спрашивали: