Праведная бедность: Полная биография одного финна - [18]

Был как-то такой случай. Юсси дулся в стороне от разыгравшихся ребят, и мимо них случайно прошел пробст. Хотя он ничего не сказал, ясно было, что поведение одиночки показалось ему подозрительным. Когда пробст скрылся из виду, Юсси порядком досталось.

— Твой отец был Пеньями! Твой отец был Пеньями! — горланили мальчишки. А на следующий день пробст попутал Юсси на непознаваемости таинства крещения и сказал: «Послушай, Иохан Беньяминов сын — как ты проводишь свои вечера! Ты разгуливаешь по деревне и не стремишься постичь святость дел господних! Говорю тебе: внемли моему назиданию».

Во взглядах мальчишек, наблюдавших за пробстом и Юсси, светилось злорадство.

Конфирмационное ученье принесло Юсси одни разочарования и не дало ничего такого, что чудилось ему в той песне, которую он, томясь ожиданьем, напевал в работницкой вечером накануне поступления в воскресную школу. Правда, и теперь по вечерам, когда он оставался один в доме, где временно квартировал, на него находило желание петь. Он достиг того возраста, когда мир рисуется единой, сотканной из грез картиной. Главное место в ней занимали Туорила и село, где он проходил наставление в вере, а вокруг — целая сумятица чувств, владевшая им в эту пору. Жизневосприятие расширялось, и мальчик волей-неволей должен был следовать за ним; казалось, пространство распахивается, и его нужно чем-то заполнять. Прежние представления о конфирмационной поре, сложившиеся еще в годы жизни на Никкиле, казались теперь смешными и съеживались, блекли. Беспомощно и неловко чувствовал он себя в этой просторной, чистой избе, из окон которой видны были в сумерках крыши и улицы деревни. Он жил здесь под гнетом постоянной необходимости что-то делать, малейшее нерадение грозило наказанием. И еще над ним тяготел страх, что он не сумеет как следует исполнять то, что от него требуют.

Чувство беспомощности достигло предела в тот момент, когда он принимал причастие. Следовало думать о боге, но бога не было; было лишь легкое опьянение новизной, когда он впервые в жизни попробовал облатку и вино. У пробста, пастора и ребят был такой вид, будто бог ко всему этому не имеет ни малейшего отношения. Детей конфирмовали, «допускали к причастию», это был торжественный момент — вот и все.

Сытым покоем дышит зажиточная деревня воскресным днем, когда лето на исходе. Завтра на Туориле начнут жать рожь.

Вся прислуга ушла, один только Юсси остался дома: у него нет даже той свободы, которой пользуются работники. Хотя он уже ходит к причастию — как много вкладывалось в это понятие тогда, когда оно было чем-то неизведанным, и как мало оно дало ему, превратившись в реальность! — и ему ничего не запрещают, а только приказывают или ругают, атмосфера, царящая в этом доме, гнетет его. Со времени своего пастушества Юсси все сильнее ощущал этот гнет, и особенно невыносимым он стал после конфирмации. Две недели назад, на покосе, хозяин опять отколотил его. Когда Юсси, ругаясь сквозь слезы, поклялся в присутствии других, что и году не останется на Туориле, один из торпарей сказал:

— Так-так, стало быть, Юсси не хочет наниматься на тот год?

— Черта с два я наймусь! — всхлипнул в ответ Юсси.

— Да ты поди и нынешний-то год не по найму, за так работал, — продолжал торпарь, и Юсси почувствовал, что его угрозы вызывают у людей лишь равнодушную усмешку, что в его положении есть что-то такое, чего он до сих пор не знал. И вот в этот тихий воскресный день случилось так, что Юсси ненадолго остался наедине со скотницей, которая причесывалась в людской. Скотница была большая охальница, но сегодня разговаривала с Юсси совсем по-человечески, хотя на людях, во время работы, так и норовила отпустить ему — жалкому щенку — какую-нибудь лихую непристойность. Такое миролюбие подбодрило Юсси, и он стал задавать ей вопросы, один щекотливее другого, и между прочим спросил, о чем это говорили люди тогда, на покосе. Разве он не может уйти с Туорилы, как это собирается сделать Манта?

— Да ведь ты сам знаешь, что никуда отсюда не уйдешь, — ответила Манта, глядя на гребень против света, чтобы убедиться, не вычесалось ли чего. — Хозяин взял тебя в дом в голодный год, и твоя воля теперь не в счет, пока не станешь совершеннолетним.

— А когда я стану совершеннолетним?

— Ха! Когда все другие становятся — в двадцать один год.

Итак, конфирмация еще ничего не давала, надо было достичь совершеннолетия. Юсси помрачнел.

— Не уходите, Манта, — сказал он.

— Непременно уйду. У Калле Туорила мне уже не едать рождественской брюквы, — ответила Манта, опять становясь такой, как всегда, и, гордо завысив голову, вышла из избы — точно канула в свободную стихию деревенского воскресного дня. Юсси остался один. Теперь он видел себя точно в таком же положении, как и в первые недели своего пребывания на Туориле. Радость конфирмации окончательно померкла, душу наполнило щемящее сознание своего малолетства, и он с тоской вспомнил о том, как жилось ему на Никкиле. Двадцать один… А сейчас ему только шестнадцать. Как быстро пролетела та чудесная пора!

Юсси вздрогнул, когда в дверях показался хозяин.