Праведная бедность: Полная биография одного финна - [11]

Смеркался последний сочельник, который семейство Никкиля встречало вместе. Даже в такие времена у людей столько мелких хлопот, что им некогда подумать толком о рождестве, пока сумерки не загонят всех в избу. Впрочем, сегодня они инстинктивно избегают думать об этом и не торопятся сойтись вместе в празднично спокойной атмосфере. У этих внешне грубых, темных людей чуткая душа — такими много поколений назад вылепила их меланхоличная, неразгаданная в своих тайнах природа. В густеющих сумерках не одному из них, как бывало в детстве, слышится шелест крыльев рождественского ангела, и, может статься, кто-нибудь из этих людей, в одиночку делающих свое дело, замедлит шаг и мыслями перенесется к тому, что стоит у порога: к рождеству голодного года. Лучше уж подольше не возвращаться домой… Ведь наверняка и другие заметили рождественского ангела; при его появлении в душу дохнуло каким-то жутким предчувствием, и никто не хочет выдать это взглядом.

Но как бы там ни было, а и в ту осень время неумолимо приближало этот вечер — вечер рождества. Бег времени не могли сковать никакие заморозки.

Сумерки… У окна сидит старый Пеньями. Он устал, безжизненным взглядом смотрит он во двор, и нет у него сейчас сил даже скандалить. Жуткие предчувствия не мучают его — он не видел рождественского ангела. Он сидит без дела в пустой избе и ничуть не томится этим. Злоба душит его — злоба пресыщения.

Рождество!.. Старый Пеньями знавал немало веселых рождественских вечеров. Было время, дух рождества буйно стучал в его жилах, раздутых изобильем водки, домашнего пива и свинины. В те далекие рождественские вечера человек чувствовал себя хозяином на собственном дворе. Бабы и ребятишки тряслись от страха, когда однажды рождественской ночью он, горланя, отправился к соседу на Хусари, с которым тогда судился. Сначала они подрались, потом один продал другому лошадь, а под конец оба уснули в пекарной на Хусари. Но спали недолго и рано утром уже мчались в церковь под звон бубенцов… Да, рождество в те времена справляли со звоном — и даже с треском. А за рождественской шла Стефанова ночь и еще немало других ночей вплоть до самого крещенья. Бешеные были рождества — да и бабы были моложе.

Сидя в сумерках у окна, накануне голодного рождества, Пеньями устало вспоминает добрые старые времена. Он чувствует, как одинок он на свете. К тем людям, что хозяйничают сейчас в его доме, он не испытывает ничего, кроме какого-то вялого отвращения. Они существуют лишь для того, чтобы показать ему всю глубину его падения: ведь и он теперь почти такой же, как они. Ловиса хоть и жива, да состарилась, а когда бабы старятся, они уж ни на что не годны.

Пеньями знает человека, у которого и сейчас есть водка. Пеньями думает о папаше Оллила. Папаша Оллила старше Пеньями, но он не его круга человек, — он вообще сам по себе. Он раздражающе самостоятелен и во всех отношениях несравненно выше Пеньями и всех прочих. Папаша Оллила пьет не меньше его, но он здоровее, он богаче. Он почти всегда ест хлеб без мякины, заморозки не разорили его, и с Кокемяки ему прислали три больших воза сена. В довершение всего Пеньями должен ему шестьсот рублей… С таким не больно-то подурачишься в ночь под рождество.

Пеньями встает и неуверенным шагом выходит на двор, словно не зная, куда пойти. Заметив дрогнущего на пригорке Юсси, он уже готов напуститься на него, как вдруг из-за бани показывается пестрая кучка людей, волокущих за собой большие сани. Зрелище это хорошо ему знакомо, и Пеньями прямо-таки оживает, упиваясь сознанием, что уж для этих-то людей он по-прежнему хозяин.

— Доброго рождества! — говорят ему нищие с заметным северным акцентом.

— Спасибо, да не на этот раз, северяне! Ступайте в Оравайнен, там для вас найдется ночлежка… А ну, прочь отсюда, кому говорят!

Пеньями отправляется на Оллилу, и Юсси спокойно может рассмотреть удаляющихся нищих — или северян, как их называют. Здешних, приходских, побирушек крестьяне не называют нищими. И даже пятьдесят лет спустя, во время войны, когда заходила речь о северянах, они казались тогдашнему Юхе Тойвола страшно чужими. Настроение того рождественского сочельника глубоко запало в его душу.

Когда Пеньями исчез из виду, Юсси побежал на Свиную горку, к тамошней лачужке. Было уже поздно, но какой-то инстинкт уводил мальчика от дома; уж на Свиной-то горке наверняка будет настоящее рождество, такое, какого никогда не увидишь на Никкиле. Вот бы провести нынешний вечер с тамошними мальчишками! Дома у Юсси не было друзей.

На Свиной горке очень удивились, когда к ним заявился Юсси с Никкили, и Кустава уже было решила, что на Пеньями накатил дурной стих. Исподволь расспросив мальчика, она узнала, что ничего особенного не произошло. Пеньями ушел на деревню, вот Юсси и прибежал к ним… Все это было вполне понятно. В избушке по-рождественски пахло пареной брюквой, но каким-то чутьем Юсси угадал, что ему от всего этого ничего не перепадет. С помрачневшим лицом он выскользнул в дверь, неразгаданный, как некое рождественское знаменье. После этой маленькой, подсказанной инстинктом прогулки не оставалось ничего другого, как вернуться домой. В небе загорались звезды, а в избе, как всегда, коптила лучина. Все ждали хозяина, чтобы пойти в баню. Но его все не было, баня грозила остыть, и в конце концов пошли без него.