Правда и кривда - [140]

Шкода, мамцю, шкода

Вишневого цвіту,

Що розвіяв вітер

По всім білім світу.

О каком же вишневом цвете поют девушки: о том ли, что в свое время опадает с белых деревьев, или о тех ребятах, которых без поры, без времени по всем мирам развеяла война и неволя?

От прикосновения этой песни возле сердца Марка шевельнулся болезненный холодок, тот, на котором набухают нелегкие воспоминания. Сегодня после перепалки с Киселем эти воспоминания уже вторично направляли мужчину на далекие, затуманенные временем тропинки. Ощущая это, Марко почему-то глянул на ладонь: на ней поблескивали пятнышки влаги и трогательно лежали две первые крошки ржаного цвета, две крошки той надежды и тайны, что держит на ногах или валит с ног крестьянский род.

И сразу же по ржаному текущему мареву, где переливались тени колосков, реальная и лунная роса, к нему сквозь девичью песню и далекие годы донеслось полузабытое пение его жены, когда она еще не была его женой и он даже не думал ухаживать за ней. Не красотой, не роскошью бровей и не статью, а песней заворожила и приворожила его. На ее голос он, уже немолодой холостяк, спешил из прокуренного сельсовета и подходил к тому плетню, из-за которого подсолнечники с желтыми кудрями, как юноши, наклонялись прямо на улицу, не боясь, что чья-то воровская рука открутит им головы. И хоть как неслышно он подкрадывался к девичьей песне, Елена сразу же чувствовала его походку и настороженно замолкала, как камышевка в плавнях.

Тогда он уже обычным шагом подходил к ней, здоровался и начинал просить:

— Ну, спой, Еленка.

А она, теребя мелкими потрескавшимися пальцами края дешевенького, самыми серпами зарисованного платка, отвечала одно:

— Не хо…

— И чего же ты не хочешь?

— Чего? Потому что при людях нельзя.

— А при скоте можно?

— А при скоте можно.

— Глупости говоришь.

— Зато умное слушаю.

— Может, ты бы, девка, не стыдилась меня?

— А чего бы мне стыдиться, хоть вы и начальство.

И ее причудливые, чуть-чуть припухшие губы или вздыхали, или лишь одними середками сходились вместе, и тогда лицо девушки удивительно озаряла не одна, а две улыбки, которые так веселили его, что он начинал радостно смеяться:

— И откуда у тебя взялись аж две улыбки?

Елена, не сердясь, только поведя одним плечом, рассудительно говорила ему:

— Надо и мне что-то иметь для пары. Ну-ка, еще немного посмейтесь. Вот мой хозяин говорит, что вы очень сурьезный, и в сельсовете, и на людях. И кто бы мог подумать? — и снова вела плечом, на котором шевелился вышитый хмель.

Так он и встречался вечерами с Еленкой, идя на ее голос, как на заманчивый огонек, так и стоял под подсолнечниками, которые наклоняли над ними свои золотые ароматные решета. А в какой-то звездный вечер девушка, не глядя на него, а в землю, тихо сказала:

— Марко, что вы думаете обо мне?

— Что я думаю о тебе? — искоса глянул на хрупкую фигуру наймички, удивляясь, как в этом птичьем, легкокрылом теле мог поселиться такой необыкновенный голос: встрепенется он в селе, а его слышат и косарь на лугу, и пахарь в поле, и лесоруб в лесу. Даже ехидный и скупой, как черт, Мелантий Горобец не раз говорил господам-хозяевам, что он своей наймичке собственноручно дает масла, чтобы голос не засох, потому что голос, конечно, — это деликатная штука и дается даже не всякому попу. — Думаю, Еленка, что ты соловей, и более ничего.

— В самом деле? — смущенно подняла глаза, над которыми испуганно бились ресницы.

— В самом деле. Славное принесешь милому приданое: такого приданного на ярмарке не купишь.

— А больше у меня ничего и нет, — с признательностью взглянула на него. — И вам, Марко, хорошо, когда вы слушаете меня?

— Как в раю, хотя его теперь нет ни на земле, ни на небе. Осенью я тебя беспременно аж в самую Винницу на какие-нибудь курсы пошлю. И ты станешь певицей, в жакетке шерстяной будешь ходить, а потом со мной и здороваться перестанешь.

— Такое выдумаете, — притронулась рукой к подсолнечнику, и он осыпал на нее пару перезрелых лепестков. — Никуда я не поеду из села.

— Но почему, девка?

— Не поеду, и все.

— Думаешь, там будет хуже, чем у Горобца?

— Хуже навряд ли где найдется.

— Тогда почему ехать не хочешь?

— Почему? — запнулась она и приложила ладонь к сердцу, словно боясь, чтобы оно не выпорхнуло из груди. — А разве вы, Марко, никак не видите, что я… люблю вас? — неожиданно выпалила, густо зарделась и сразу же побледнела, как русалка.

Он изумленно и пораженно глянул на эту склоненную молоденькую девушку, над головой которой пошатывался растрепанный подсолнечник, улыбнулся, крутнул головой:

— Ой врешь, малая. Смеешься надо мной.

— Ей-бо. Разве же этим шутят? — искренне, с боязнью и мукой глянула на него, и ее голос зазвучал, как трепет болезненной песни.

Он тогда еще больше удивился, не зная, что и подумать об этой девушке, которая еще и девичества не знала и никогда не выходило вечерами на гули[47].

— И когда же это на тебя нашло?

— Сразу, Марко. Как гром среди неба, — и посмотрела на небо, будто оттуда и сейчас со звездной пылью сеялась в ее сердце любовь.

«Или это насмешка, или в самом деле эта малышня уже что-то в любви петрает? Так когда же она успела? И где эта любовь взялась: не в лугу ли за чужим скотом, не в поле ли за тяжелыми снопами? Сам черт этих девушек разберет». Он крякнул и многозначительно полез рукой к затылку.